Бремя живых - Василий Звягинцев

Хорошо, что в автобусе нашелся человек, способный к рассудочным действиям. Максима не стали глушить прикладом по затылку или прямо стрелять резиновыми или парализующими пулями. Просто вспыхнул мощный фонарь, направленный прямо в глаза.

— Вы что, псих, господин Бубнов? Отвечайте…

Голос из-за фонаря прозвучал удивительно спокойный, даже дружелюбный.

— Сами вы тут психи все! — мстительно ответил Максим, сплюнул прямо перед собой, не заботясь, на пол упадет плевок или заденет кого-нибудь. — Психи и сволочи! Так, что ли, с подполковником себя можно вести? Я вас, суки, запомнил. В лицо. Дальше сами думайте…

— Зря вы так, Максим Николаевич. Если вдруг вас невзначай обидели, так ведь можно понять. Вы, кажется, первый агрессию проявили?

Судя по тексту и тону говорившего, с ним пытаются наладить какие-то новые отношения. Похоже, вправду испугались. Превысили некие, позволенные им полномочия, а сейчас начали бояться…

Чтобы прояснить обстановку, Максим подпустил тщательно сконструированный в голове загиб:

— Вы, так вашу мать (тут полагалось вспомнить тринадцать поколений ее родственников, потом свести их в противоестественные отношения с половиной учебника по зоологии, переслаивая текст добротными рифмованными оборотами), не знаю, кто вы, чьи и откуда, но напоролись вы так, что даже мне за вас страшно стало. И прощения вам не будет… Уж я позабочусь!

После великолепной лексической конструкции окружающие молчали не меньше двух минут. Переваривали услышанное, а то и пытались запомнить наизусть наиболее интересные пассажи.

Из-за спины Бубнова прозвучал запомнившийся голос человека в маске.

— Треф, что с ним толкуешь? Он же допился. В «белочке». Мы когда зашли, был уже тепленький, а когда его в ванну пустили, как бы еще не добавил. Они, алкоголики, в этом смысле очень хитрые. Везде заначки держат…

Его перебил другой голос, со скрытой болью и обидой:

— А засветил мне крепко, сука, надкостницу разбил, наверное… Каблуки подкованные…

— Отставить треп! — рявкнул голос из-за фонаря. — А пока… Черт, ну хоть что-то у нас есть? Хоть нашатыря ему понюхать.

— Откуда нашатырь? Водой можем облить. Или вон аптека. Давай я выскочу. Возьму чего-нибудь. Секунда дела. А то вдруг не довезем, своими головами ответим.

— Ладно, давай. Одна здесь — другая там. За углом подождем. Самое сильное, что купить можно…

Приоткрыв глаз, через лобовое стекло машины Бубнов увидел яркую вывеску, позволявшую прочитать табличку с названием улицы — Самотечная — и номер дома. Так, направление движения примерно ясно.

Но где же, черт возьми, помощь?

И тут же сообразил, что в ближайшее время ее не будет. Не может и не должно быть. На той стороне радиоволны ребята поняли, что его жизни ничего непосредственно не угрожает, и теперь они будут слушать разговоры и отслеживать процесс до самого места, а возможно, сколько-то времени и после. Чтобы не просто его выручить, а накрыть гнездо по максимуму. Значит, придется валять дурака еще довольно долго.

Щелкнула дверца, бегавший в аптеку вернулся.

Автобус опять резко взял с места и погнал в сторону Савеловского вокзала и Нижней Масловки.

Эту часть Москвы Бубнов знал не очень, однако представлял, что мест, где можно оборудовать конспиративную квартиру, предостаточно среди бесчисленной россыпи мещанских и купеческих домов средней руки, а чуть дальше начинаются уже дачные районы.

За него взялись плотно. Сунули под нос здоровенный клок ваты, облитый нашатырным спиртом, и он задохнулся, закашлялся, отмахивался руками, но на пользу это пошло, безусловно.

Потом заставили выпить какую-то пакость, оказавшуюся раствором янтарной кислоты, как сообщил тот, что бегал в аптеку. Это тоже не вредно, голова чище будет.

После гонки на большой скорости по широким улицам автобус еще минут пятнадцать-двадцать попетлял переулками и наконец остановился.

— Ну ты, пропойца, встать можешь?

— Дураки, я с самого начала встать мог повыше вашего…

«Время, выигрывать время, — колотилось в голове. — Спасение — в этом. И чтобы наши успели, и чтобы эти ко мне раньше времени интереса не потеряли. Если меня выручат, а их повяжут, то можно признаваться в чем угодно и что угодно обещать. Если нет — плевать, что после меня будет».

А когда уже его ввели в просторную, прилично обставленную комнату с опущенными шторами, он напоследок подумал: «Если убьют, тоже не сильно страшно. Я теперь знаю, как оно там. Может, Вадима встречу…»

Совсем недавно они с Чекменевым допрашивали турка, теперь другие люди будут допрашивать его.

«Веримейда»[62] у них нет и быть не может, значит, сначала уговоры, потом, возможно, какой-то наркотик или банальные физические пытки. Да нет, какие пытки, я ведь начну признаваться во всем и сразу. Все равно, если меня взяли для получения информации о технике, без моей аппаратуры слова — они и есть слова, неосязаемый чувствами звук. Новую я им и за полгода не сделаю, если даже захочу.

Но дурака повалять можно славно. И долго. Чего же мне бояться?

Действительно, бояться пока что было совершенно нечего. Совершенно как в хорошем кино все происходило. А в хорошем кино с «нашими» ничего плохого случиться просто не может. Иначе — какое же это кино?

— Что, Максим Николаевич, удивлены, возмущены, оскорблены и немедленно потребуете объяснений? — со всей полагающейся мерой любезности спросил восседающий за ампирным письменным столом моложавый, но не молодой господин, одетый прилично, но не броско. Нечто вроде охотничьей куртки с накладными карманами, под ней светлая рубашка без галстука. Прочие детали костюма из-за стола не видны, но Максиму представлялось, что ниже должны быть клетчатые бриджи и шнурованные ботинки до колен.

Так это лучше всего гармонировало бы с обликом джентльмена, с его короткой стрижкой ежиком и светлыми английскими усами. А также с многочисленными фотографиями охотничьих собак в круглых деревянных рамках на стенах и хорошо выполненной голове оленя с рогами, укрепленной за спиной хозяина.

Максим подумал, что опрометчиво так рисковать, принимая похищенного офицера Гвардии в собственном богатом и ухоженном доме. Или господин совершенно уверен, что они договорятся легко и просто, или пленнику вообще не предполагается оставить возможность что-то вспоминать.

Второе — маловероятно, остается посмотреть, на чем основывается первый вариант.

— Нет, — ответил доктор, глубоко вздыхая. По всей логике, ему пора уже было в достаточной мере протрезветь и вернуться к своему обычному образу. — Нет. Не удивлен, не возмущен и не оскорблен. Поскольку постепенно начинаю соображать. Курить можно?

— Естественно. Я не желаю причинять вам ни малейших неудобств, кроме тех, что уже произошли. Разумеется, по моей вине, но вы уж как-нибудь меня извините… Пожалуйста. — Это последнее слово могло иметь отношение к предыдущим, равно как и к жесту, которым собеседник подвинул по столу в сторону Бубнова красивую кожаную папиросницу.

— «По вине» — «извинить», — Максим будто попробовал словесную конструкцию на вкус. — Очень тонко и очень по-русски. Извинить — значит из вины вывести. Ну, допустим. Однако курю я всегда свои. Не люблю, знаете ли, без крайней нужды одолжаться…

— Ваша воля. А я не люблю без крайней нужды принуждать. Видите, какая у нас интересная филологическая беседа получается.

Максим достал из кармана свои сигареты, закурил, а пачку, повертев в руках, сунул обратно. Он все никак не мог понять, работает ли устройство или все его надежды тщетны. Должно бы вроде работать, обычно все приборы, состоящие на вооружении конторы Чекменева, отличаются высокой надежностью. Если, конечно, не считать установки Маштакова. Да и то ведь сработало, хотя и неизвестно, в какую сторону.

— Голова не болит? — сочувственно осведомился человек напротив.

— Спасибо, все в порядке.

— А часто с вами такое бывает?

— Какое — такое?

— Ну вот, чтобы срыв на фоне запоя? Вы же врач, вас это не настораживает?

— Никоим образом. Срыв-то мне устроили ваши придурки. Так бы я принял свою дозу, почитал бы книжку и лег спать. А по их вине пришлось пережить сильный стресс. Я, должен заметить, с детства отличаюсь крайне вспыльчивым характером и при малейшем «наезде», как у нас говорилось, прихожу в бешенство и кидаюсь в драку, не думая о последствиях. На Переяславке все об этом знали, и даже самые отчаянные парни трогать меня избегали. Помню, одному, лет на шесть старше меня, я кирпичом нос сломал и чуть глаз не выбил… А теперь я, как видите, не пьянее вас.

— Да, наверное, мои ребята этого не учли. А всего-то и дел было — пригласить вас в гости, побеседовать вполне по-дружески к возможной взаимной пользе.

— Не в пример проще, уважаемый, не знаю, к сожалению, как к вам обращаться, было самому заехать ко мне или пригласить меня в подходящий ресторанчик. Поблизости от моего дома их масса. И посидели бы, и поболтали, и никаких взаимных обид, а если б не договорились, разошлись к взаимному удовольствию. — И, чтобы слегка обострить ситуацию, Максим продолжил: — Одного моего приятеля не так давно тоже… Попытались обидеть. Плыл он на ресторанном пароходе по речке, а некие авантюристы вообразили, что с напуганным человеком легче разговаривать, ну и… повели себя излишне резко. Не слышали? Говорят, по Москве много разговоров об этой истории ходило. Ну, сами представьте: ночь, река, пароход со столиками по сто рублей и выше, а тут вдруг шум, вертолеты, прожектора, группы захвата. И вместо взаимной вежливости — кому тюрьма, а кому благодарность в приказе и премия в размере двух окладов.