Вчерашний шпион - Лен Дейтон

— Ты защищаешь Шемпиона! — воскликнул Клод.

— Ему не требуется защитник, Клод. Ты уяснил это еще во время войны, когда вы бросили его в Рок и отрезали кончики пальцев, но он все равно никого не выдал.

Мне показалось на какое-то мгновение, что Клод собирается продолжить спор, но он подавил вспышку гнева.

— Значит, Шемпион до сих пор неотразим в своем обаянии, а? Во время войны все мы безоговорочно, даже с удовольствием подчинялись ему, а ты и сейчас у него полностью в руках.

— Я хочу растолковать тебе кое-что, Клод, что ты должен знать, — я вложил в свой голос как можно больше сарказма. — Я работаю на Шемпиона. Он регулярно, каждый месяц мне платит, и я на него работаю. Ясно?! Запиши это в свой блокнот, а второй экземпляр сего примечательного документа отправь в свою контору в Бонне, чтобы они могли приложить его к материалам досье в своих секретных архивах. Не забудь только написать свой обратный адрес, а вдруг они захотят наградить тебя еще одним Железным Крестом.

Я повозился с хитрым замком в дверце, наконец сообразил, как его открыть, и на этот раз все-таки вылез из машины.

— Френкель устроит покушение на Шемпиона, — услышал я брошенные вслед слова Клода. — Так и передай своему боссу.

Опершись одной рукой о крышу, я нагнулся, и Клод торопливо открыл боковое стекло.

— А ты веришь всему, что говорит Френкель, — спросил я, — или ты выбираешь то, что тебе хочется слышать?

— Я забочусь о старике, — упрямо повторил Клод.

— Угу, только где кончается твоя так называемая забота и где начинается домашний арест? — я старался говорить ровным, спокойным тоном. — Сам посмотри, ты расставил своих людей у его дверей — причем темнокожих громил, которые внушают ему ужас, ты подслушиваешь его телефонные разговоры и ты, ко всему прочему, допускаешь грубости по отношению к его посетителям. — Я ожидал, что Клод будет все отрицать, но он и не думал отпираться.

Он не желал обсуждать ничего, связанного с Сержем Френкелем, его интересовал только Шемпион. Он горячо произнес:

— Шемпион — арабский террорист. И сколько бы раз ты ни повторял мне, на чьей стороне он сражался во время войны, все равно его будут рассматривать как арабского террориста. Он ведь даже не может заявить, что является каким-то там борцом за идеалы, пусть и в извращенной форме, его идеал — только деньги.

— Но, Клод, мы все занимаемся тем, чем занимаемся, ради денег и за деньги. Я что-то не помню, когда я в последний раз встречал добровольца, горящего энтузиазмом на общественных началах.

Вплоть до этого самого момента я как-то не осознавал, что ведь и Клод тоже должен относиться ко мне с тем же чувством горечи и презрения, что и я испытывал к нему. Только сейчас, увидев, как он закусил губу, я ощутил, что в душе Клода война оставила свои незаживающие рубцы. Он получил свои раны после капитуляции Германии, когда вынужден был сотрудничать с победителями и узнал, что такое апартеид преступности, узнал то, что волей-неволей узнали все немецкие полицейские за время оккупации союзников. Но от того, что были получены не в окопах войны, раны его ныли и саднили не меньше, чем телесные. «Сначала меня назвали фашистом, — вероятно, думал он, — теперь — наемником. А я должен улыбаться и терпеть, но должен ли?» Его сжатый кулак с такой силой опустился на руль, что мог бы сломать его, если бы немцы не делали свои машины такими качественными и надежными.

— Ну вот что, — сквозь зубы выдавил он, — я никогда не был нацистом — никогда! Я их ненавидел. Но я немец, и я выполнял свой долг тогда и выполняю сейчас.

— И если бы ты жил на несколько миль подальше к востоку чем сейчас, ты бы выполнял свой долг по отношению к коммунистам, так я понимаю?

Клод все-таки улыбнулся снова.

— Помню я, как иногда ночами во время войны ты рассказывал нам, как замечательно относишься к теоретическому коммунизму.

— Верно, — подтвердил я. — Но самое интересное — практически каждый является сторонником теоретического коммунизма. Может быть, даже эти ублюдки в Кремле.

Глава 18

На картах в атласе Марсель и Ницца обозначены как две совершенно одинаковые точки. Но Марсель — это раскинувшийся вольготно на берегу Содом-на-Море, где можно столкнуться с чем угодно, начиная от района трущоб и кончая расовыми волнениями, город, где царит средневековая неразбериха, где единственно что хорошо организовано — это преступный мир.

Ницца же, напротив, город чопорный, подтянутый и аккуратный, который при всем желании не может выбраться за пределы живописной долины между холмов, что приютила его с самого начала существования. Здесь полицейские вежливо раскланиваются с местными дамами, а Королева Виктория потрясает каменным кулаком в сторону моря.

В ту пятницу небо отливало ярчайшей голубизной, и первые отчаянные яхтсмены уже взбивали морскую пену недалеко от берега, борясь с пронизывающим встречным ветром.

Мне предстояла встреча со Шлегелем. Как было оговорено заранее, для контактов, я позвонил в контору одного неприметного учреждения, расположенного у железнодорожного вокзала Ниццы, естественно не предполагая найти его там. Я знал, что в его теперешней роли он будет держаться подальше от такого маленького городка, как Ницца. Еще задолго до того, как секретарь передал мне, что Шлегель срочно хочет меня видеть, я догадался, что он нашел себе пристанище там, в ресторане Эрколя — «живописные окрестности, тишина и покой, незабываемая кухня», — потому что это было единственное место, где мне страшно не хотелось появляться.

Старый Эрколь, приветствуя, будет крепко, по-медвежьи, сжимать меня в объятиях, расцелует в обе щеки и — боже мой! — он заведет разговор, как водится, о былом, и будет поглядывать на стену за стойкой бара, где под стеклом находится предмет его гордости: документ с упоминанием в приказе и благодарностью командования. И где в серебряной рамке сам Эрколь застыл в бесконечном рукопожатии с непреклонным генералом Де Голлем.

Моя догадка вовсе не была верхом проницательности. Заведение Эрколя было самым подходящим местом, где мог укрыться Шлегель, находясь в то же время поблизости. Сейчас, в межсезонье, там не будет отдыхающих, которые снимают комнаты на все время отпуска, лишь изредка случайные «залетные птички» просят ненадолго номер, а расплачиваясь за него, не смотрят в глаза. Эрколь до сих пор числился в нашем департаменте в списках людей, допущенных к совершенно секретной работе. Для Шлегеля же немаловажным фактом было то, что заведение Эрколя было не только укромным, но и со всеми атрибутами для роскошного отдыха и времяпрепровождения, как и любое другое здесь на побережье. Если бы я был компьютером, я бы поместил Шлегеля в данных обстоятельствах только туда и никуда больше. Но я не компьютер, и как я ни старался, я не смог пересилить себя и полюбить старого Эрколя, а также не мог заставить себя доверять ему полностью.

Все шло в точности так, как я и предполагал. Даже короткая, быстрая поездка по большому Корнишу — даже она была в точности такой же, какой я мысленно представлял ее, до мелочей. Эту похожую на красочную картинку горную дорогу всегда показывают по телевизору, когда на экране мелькают титры документальных фильмов, повествующих о «французском чуде», — дорога большого Корниша, быстрая смена кадров, и — сразу — экономист, разглагольствующий перед буфетом с морожеными продуктами.

Все эти деревушки, расположенные на верхушках холмов, наводят на меня жуткую тоску. Либо на них наложили лапы магазины сувениров и ресторанчики с домашней кухней и меню на немецком языке, либо, как это селение, куда я направлялся, они медленно умирают, влача жалкое существование.

Ветер стих. Там, у морского горизонта, парусники, схожие сейчас с аккуратно сложенными носовыми платочками, еле-еле двигались. Я запарковал машину у давно пересохшего фонтана и неторопливо зашагал по главной и единственной улице деревушки. Дома были заколочены, краска на них поблекла и облупилась, за исключением собственности коммунистической партии с ярко-красным фасадом.

Было чертовски жарко. В сонном до одури воздухе не чувствовалось никакого движения. Булыжники на мостовой обжигали ступни, а до раскаленных стен из грубо обработанного камня невозможно было дотронуться. Над головой пронесся реактивный лайнер компании Эйр Тунис, послушно следующий указаниям авиадиспетчеров Ниццы. С высоты той точки, на которой я находился, казалось, что я мог дотянуться до лиц пассажиров, выглядывающих из окон. Лайнер развернулся над морем, и звук моторов замер вдали. В наступившей тишине мои шаги эхом отзывались между стен.

Дорогу в ресторан Эрколя указывал свежеразрисованный плакат. Он был прилеплен к стене развалюхи с провалившейся крышей. Из открытых дверей этой хибары выскочил тощий пес, вслед ему полетело что-то тяжелое, сопровождаемое старческим проклятием, которое прервалось, когда стариком овладел надсадный бронхиальный кашель. Я поспешил дальше своей дорогой.