Руководящие идеи русской жизни - Лев Тихомиров

Этим центром является для нас и теперь, как было прежде, Царь Русский. Каких бы правителей для нас ни создавали, будь то министры или всенародные собрания, они не получат для нас авторитета, если им не облекает их тот же Царь, какого Русский народ исстари признавал единственным источником авторитета. Все это факты, которые в настоящее время, после всего пережитого, для чуткого и наблюдательного человека стали еще более несомненны, чем были прежде.

Нет у нас спасения, нет великого всенародного действия, если во главе не стоит народный Царь Самодержец, слитый с народом в общей вере.

Теперь, когда пред нашим отечеством открывается такое широкое поле устроения, долженствующего воздвигнуть нацию из руин, когда предпринято создание народного представительства, глубокая земельная реформа, когда ждут устроения рабочие массы, требуется твердое местное устроение, по окраинам страны необходимо восстановление господства России над разбушевавшимися инородцами, на границах же наших должна стать грозой вооруженная сила, — в это ответственное время, способное быть началом великой жизни или жалкой погибели, нам нужен наш Царь Самодержавный, Верховный, Богом, а не людьми поставленный, только Богом, а не людьми ограничиваемый Повелитель сплоченного стомиллионного Русского народа. Всюду нужен Его взор, Его властное, решающее слово, всюду нужен Он как центр сплочения народного, как Вождь, за Которым пойдут, вокруг Которого положат жизнь миллионы. Пусть скажет слово Царь, и соберется земля Русская на внешнего врага, на Собор Церковный, для восстановления благочиния и охраны прав Православия, соберется земля Русская и в местном строе, и в представительных собраниях. Но все то, где нет Царя, в чем нет Его Самодержавия, Его властного слова, — не пойдет у нас, все выйдет без этого слабо, уродливо, пригодно только на радость наших врагов, а не на славу, свободу и благосостояние Русского народа.

Так было встарь, так остается и теперь. За последние годы у нас многое разрушали и пытались перестраивать и устраивать… И, конечно, обветшалое нужно отбросить, недостающее нужно построить. Но одно при этом должно помнить: не обветшало Царское Самодержавие, а остается, как встарь, главной пружиной всякого здорового и прочного дела на Руси. Все, что выходит у нас безуспешно, слабо и фальшиво, появляется лишь тогда, когда строители забывают эту альфу и омегу нашей государственности.

Но жив народ, жив и Царь. Царь видел это везде, где встречался с народом Своим. Не устоят разделяющие их преграды, окрепнет же только то, что утверждает в настоящее время Православное Русское царство с твердо поставленной Церковью Православной, с господством Русского народа, объединенного единой властью Самодержавного Царя.

Национальный пророк интеллигенции

Исполняется 30 лет с тех пор, как 28 января 1881 года Россия потеряла одного из гениальнейших и своеобразнейших своих писателей — Федора Михайловича Достоевского. И теперь еще найдутся люди, помнящие день его похорон, соединивший вокруг гроба почившего самое удивительное разнообразие «интеллигентных» почитателей. В аристократически-консервативных сферах столицы тогда ходила фраза, что тут происходит la revue generale du nihilisme[68].

Эта фраза скользила по самой поверхностной стороне явления. Но действительно, на похоронах Достоевского можно было встретить немало лиц, обычно заносимых в общую рубрику «нигилистов». Отрицатели, революционеры воздавали последнюю дань уважения тому самому человеку, который неутомимо и страстно боролся со всеми проявлениями отрицания и революции. Шедшие за гробом провожали прах человека, в котором чувствовали нечто свое, им свойственное, их представляющее. А между тем где та их программа, которой бы он не отвергал, где то из самых дорогих для них убеждений, которое бы он не критиковал со всей силой своего художественного таланта, со всей страстностью своей мысли?

Почивший был для них не просто противник, но даже некоторым образом «изменник». Он когда-то принадлежал к кругам крайней социалистической интеллигенции, судился по политическому делу Петрашевского, был приговорен к смертной казни, провел ряд долгих мытарств на каторге и в результате отвернулся от освободительных программ космополитической интеллигенции и стал проповедником «реакционной» формулы «Православия, Самодержавия, Народности».

Что же в этом реакционере и изменнике могло быть общего с правоверной революционной интеллигенцией, чем он мог привлекать ее, сам нередко с презрением и всегда с критикой отвертываясь от ее идеалов, которые признавал только бездушными идолами? На это была важная причина, сила которой чувствовалась даже тогда, когда не схватывалась сознанием.

Отношение Достоевского к современной ему России, руководимой и увлекаемой «освободительной» интеллигенцией, очень напоминает отношение древних пророков Израиля к родному им народу. И они отрицали реальное еврейство, и они обличали свой народ, они предавали его во имя идеала всем бедствиям. Народ, в свою очередь, избивал их и ненавидел. И, однако, только к Израилю обращали пророки свою проповедь, и только в пророках Израиль невольно чувствовал свой идеал, так что, убивая их, не мог отрешиться от преклонения пред ними. Нечто в этом роде происходило между Достоевским и его современниками.

Дело в том, что он, кровный человек той же интеллигенции, был теснейше связан таким же родством с народом, который интеллигенция старалась пересоздать на основе чуждых ему идеалов и которого особенностей, однако, все-таки не могла вытравить из своей души. Историческая трагедия нашей интеллигенции именно состоит в том, что она по рассудку, по книжным своим идеалам оторвана от отечества, а по внутренней психологии, неистребимо говорящей душе человека, все-таки связана с тысячелетней историей его. От этого противоречия стала не только бесплодна, но и разрушительна ее работа, которая ей теоретически кажется «освободительной», практически же не освобождает, а только подрывает, разрушает, деморализует народ. Отсюда постепенно растущая неврастеничность самой интеллигенции, отсюда ее вечное недовольство жизнью, ее мания самоубийств, ее легкая решимость на самые страшные преступления. Куст, вырванный из почвы, то засыхающий, то искусственно поддерживаемый, вечно тянущийся корнями к почве и не желающий пропитаться ее соками, которые кажутся ему грязными, недостойными его, воображающего себя роскошной Attalea princeps Гаршина[69]. А между тем в действительности эта интеллигенция — вовсе не чуждое России порождение южного солнца и не могла бы расти под тропиками. Она ни в какой стране не годится и не может иметь значения, кроме отечества своего, если только решится признать правоту его и слить свои идеалы с его исторической работой. Но для этого потребен великий переворот интеллигентной души, великий нравственный подвиг, на который не хватаем сил, особенно потому, что подвиг нужно начинать с покаяния, с признания своих великих заблуждений. «Смирись, гордый человек!» — говорил ей Достоевский, а у самовлюбленной в своем одиночестве интеллигенции смирения именно и недостает.

Таким-то образом трагедия алкания добра и совершения зла, стремление освободить русскую личность и Русский народ, и вместо того погружение их в деморализацию и порабощение, минутное сознание внутренней нелепости своей работы и припадки сумасшедшей самоуверенности, — все это тянется из поколения в поколение во взаимных отношениях интеллигенции и России… И нет из этого исхода до сих пор.

В Достоевском, однако, произошел именно тот подвиг самоотвержения, который должен бы составить исторический подвиг русской интеллигенции. Она не имела сил пойти за своим пророком, но не могла не чувствовать какой-то его правоты, не могла не ощущать, что в действительности он не «изменник», а носитель какого-то наиболее драгоценного содержания ее же собственной души. Не чувствовать этого она не могла, потому что Достоевский слишком ясно показывал ей ее собственную душу в зеркале своих великих художественных произведений.

В этом отношении он был каким-то пророком. Собственно в его время интеллигенция и народ, которых психология во многом совпадает, по-видимому, совсем не представляли картины такого сумасшедшего дома, такой коллекции ненормальных людей, какие рисовались Достоевским. Его обвиняли в преувеличениях. А между тем его образы были настолько правдой, что невольно привлекали и поражали, приводили в уныние своей несомненностью. Разгадка в том, что Достоевский видел эволюцию русской души на несколько лет вперед, рисовал развитие болезни по первым симптомам. Это пророчество поражало всех по мере того, как выросшие и определившиеся явления начинали уже каждому быть ясны и понятны. Страшные явления нашего времени, сумбурная нелепость нашей революции, постыднейшее падение чести, совести, нравственности, неслыханные проявления трусости и подлости, непостижимая зверская жестокость и т. д. — все это поражает наблюдателя последних десятилетий как нечто неожиданное. Не понимаешь, откуда могло явиться все это в народе, который чуть не вчера имел столько ума и доблести? Один Достоевский не был бы поражен нашими днями, если бы встал из гроба. Он все это указывал давным-давно, ибо все это было у нас, и мы только не умели понимать самих себя, как даже и теперь многие не понимают, что народ, расколовшийся на два слоя, которые только в дружном соединении дают здоровую и разумную жизнь, неизбежно обречен именно на такую «сумасшедшую» деморализацию. Нет сомнения, что Достоевский, 30 лет назад видевший русскую душу, не впал бы в уныние перед этими совершенно понятными для него явлениями.