Странные умники - Юрий Вяземский

– А я могу предложить вам другую точку зрения. Понимаете, человеческая личность устроена таким образом… – вновь попытался вступить в разговор мужчина в очках, но как раз в это время именинница стала подавать горячее, и обсуждение рассказа Николая Николаевича закончилось само собой. Больше к этой теме не возвращались.

Замечу от себя, что хотя рассказанная история произвела на меня известное впечатление, я воспринял ее с недоверием. Многое в словах и поведении мальчишки показалось мне противоестественным и вызывающим, а вывод, сделанный Полтораком, что парень – юный гений, – полностью бездоказательным. К тому же я привык не слишком доверять Николаю Николаевичу. Он, по моим представлениям, принадлежал к числу тех рассказчиков, которые с легкостью могут переиначить реальные события, лишь бы произвести эффект.

И в данном случае я отнюдь не уверен, что странный мальчишка, с которым Николай Николаевич якобы встретился на улице, в действительности был таким, каким изобразил его Полторак, да и вообще существовал на свете, а не был плодом творческой фантазии Николая Николаевича.

Нет, я бы ни за что не взял на себя смелость предложить рассказ Полторака вниманию широкого читателя, если бы не случай, сравнительно недавно происшедший лично со мной.

Я ехал ночным поездом из Ленинграда в Москву. Моим соседом по купе – двухместному (я взял себе «СВ») – оказался очень симпатичный, весьма общительный молодой человек лет двадцати пяти. Не помню точно, с чего у нас начался разговор, но в ходе беседы мы коснулись классической музыки, с музыки вообще перешли на Моцарта, а с самого Моцарта – на роман о нем Дэвида Вейса «Возвышенное и земное». Мой собеседник заметил, что Моцарт, пожалуй, единственный из общепризнанных гениев, который начал свою жизнь как «классический салонный вундеркинд», ибо, как правило, из вундеркиндов ничего потом не выходит. Я поспешил согласиться со своим попутчиком и вдруг взял и пересказал ему историю о странном мальчике, услышанную мной от Николая Николаевича Полторака.

– Впрочем, я сильно подозреваю, что вся эта история выдумана моим знакомым, – закончил я свой пересказ. – В любом случае ничто, на мой взгляд, не свидетельствует о том, что этот мальчишка был наделен хотя бы минимальными предпосылками к гениальности.

Молодой человек, который слушал меня с большим вниманием, вдруг как-то странно улыбнулся и возразил:

– Ну, гений – это, конечно, громко сказано. Но в целом очень похоже.

– На что, простите, похоже? – не понял я.

– Это подсознательное предощущение красоты, о котором говорил подросток… В том числе в точных науках, которые, казалось бы, связаны только с логикой. Французский математик Анри Пуанкаре в некоторых своих работах, например, прямо указывает на чувство математической красоты, гармонии чисел и форм.

Я недоуменно молчал, силясь отыскать какую-либо связь между эстетическими воззрениями Анри Пуанкаре и заявлениями странного мальчишки, а мой собеседник продолжал с неожиданным воодушевлением:

– И это беспокойное предчувствие открытия… Многие знаменитые мыслители указывали на то, что у них научному озарению часто предшествовало ощущение, что нечто подобное скоро наступит, хотя они и не знали, каким оно будет точно. Нечто типа: «Я вижу и завтра буду видеть дальше»… Понимаете?

– У знаменитых мыслителей – возможно. – Я понял наконец, куда клонит мой оппонент, и принялся возражать ему: – Но разве может быть подобное предчувствие у тринадцатилетнего подростка, который вместо того, чтобы заниматься, бесцельно шатается по улицам? Что он может «предчувствовать»?

– Туман… Борьба с туманом… Надо же! – задумчиво произнес молодой человек, рассеянно посмотрел на меня, но тут же, словно спохватившись, принялся объяснять:

– Понимаете, каждый видит что-то свое. Французский математик Адамар, например, видел пятна неопределенной формы. Пуанкаре – атомы-крючочки Эпикура, которые вдруг приходят в движение, сталкиваются друг с другом и образовывают сочетания. Генетик Гальтон в процессе рассуждений слышал аккомпанемент слов, лишенных смысла. Более того, он писал, что иногда, добившись в ходе длительной умственной работы совершенно ясных для себя результатов, он испытывал большие затруднения, когда пытался выразить их словами. Эту необходимость перевода мыслей на язык слов он считал одной из наибольших неприятностей своей жизни… Кстати, вы никогда не обращали внимания на то, как вы сами думаете: словами, образами или еще как-либо?

«Как я думаю?.. Да, Господи, конечно, словами! Ведь вот же – словами думаю», – подумал я, но спросил о том, о чем вроде бы совсем не думал:

– Простите, а вы кто по профессии? Наверно, психолог?

– Нет, я математик, – ответил молодой человек. – И у меня то же самое… Я, например, когда обдумываю вопрос, вижу не собственно формулу, а то место, которое она занимала бы, если ее записать: нечто вроде ленты, состоящей из букв, которые невозможно прочесть, как будто они в тумане, как будто я надел очки с сильной диоптрией… Причем в этой формуле буквы немного отчетливее в тех местах, которые мне кажутся более важными… Вы понимаете?

«Все я понимаю! Что вы, физики-математики, удивительно самоуверенный народ. Все-то вам понятно, и все-то вы с поразительной беззастенчивостью беретесь объяснить», – подумал я с такой словесной отчетливостью, что мои мысли предстали у меня перед глазами словно напечатанные на бумаге.

– Да, любопытно, – деликатно заметил я. – Но вот вы, математик, скажите мне: разве мог мальчишка «угадывать» ответ задач, не решая их?

– А почему бы нет! Он мог быть вычислителем. Ведь есть же такие люди, которые способны очень быстро производить чрезвычайно сложные подсчеты, например, почти тут же ответить вам, сколько минут или секунд прошло с начала нашей эры… Естественно, они не столько «считают», сколько «угадывают». Математик Мебиус, например, говорил, что в момент вычисления ему часто казалось, что кто-то невидимый стоит рядом с ним и нашептывает ему на ухо способ найти желаемый результат.

– Ну, ладно, предчувствие, ладно, вычислитель, ладно, ему, дескать, было скучно в школе, хотя…

– Да поймите вы, – вдруг нетерпеливо оборвал меня молодой человек, – что этот мальчишка – сам себе школа! Школа, если хотите, обращается лишь к сознанию и к самым поверхностным его слоям. А мальчишка, судя по тому, что вы рассказали, учился проникать в глубь себя, в свое бессознательное, туда, где все рождается, все эти крючки и атомы, и куда умеют проникать лишь немногие. Вы понимаете?

– Мистика какая-то. Ей-богу! – улыбнулся я.

– Пусть мистика, – улыбнулся в ответ молодой человек. – Но без этой, как вы говорите, мистики не было бы сделано ни одного крупного открытия… Кстати, – продолжал он вдруг виноватым тоном, – обратите внимание на тот вопрос, который ваш мальчик задал своему учителю по математике. На такие «глупые» вопросы, между прочим, вот уже более ста лет опираются высшая математика и большинство ее достижений, благодаря которым и ракеты в космос летают и новые частицы обнаруживают…

– Ну, хорошо, – не сдавался я. – Вы меня убедили, что мальчишка этот незауряден. Но послушайте, разве может талантливый человек не знать, в чем его призвание? Истинный талант, как мне представляется, с раннего возраста должен быть однозначным и целенаправленным.

– Вот уж нет, – покачал головой мой собеседник. – Скорее наоборот, талант живет в окружении самых разнообразных творческих способностей. Вспомните Леонардо да Винчи!.. Более того, очень часто он мучительно ищет себя, вернее сферу своего применения. Первым увлечением Галилея, например, была живопись. В семнадцать лет он начал изучать медицину и лишь позднее занялся математикой. Гаусс долго колебался между математикой и филологией. Я, разумеется, не Галилей и не Гаусс, но, честное слово, я только совсем недавно понял, что мне следует заниматься математикой, а, скажем, не биологией. У меня и кандидатская диссертация была по биологии.

«Так я тебе и поверил! Не Галилеем, так Дарвином наверняка себя считаешь!» – типографским способом пропечаталось в моем мозгу.

– Но откуда эта вызывающая уверенность в своей исключительности? – уже с раздражением спросил я у своего попутчика. – Насколько мне известно, талантливые люди всегда отличались скромностью.

Молодой человек поглядел на меня с любопытством:

– Откуда у вас такие данные? «Скромны только бездарности», – говорил Гёте.

– Ну так то же Гёте! – воскликнул я.

– О да!.. Но вспомните: у Вейса, встречу Гёте с Моцартом. Гёте тогда было четырнадцать лет, он прекрасно рисовал, играл на клавесине, писал стихи, занимался фехтованием, верховой ездой. Одним словом, законченный дилетант, думает про него отец Моцарта. И действительно, что еще он мог подумать про этого, никому не известного подростка с крупным носом и большим ртом. Но с каким чувством собственного достоинства тот уже тогда смотрел на окружающих!