Только вперед! До самого полного! - Олег Селянкин

Она так и сказала: «Сделать настоящего человека».

Ляля, похоже, уже много раз слышала подобное, она, даже не взглянув на сестру, что-то доверительно нашептывала своей единственной кукле с облупившимся носом и основательно полысевшей головой, но зато в чистом, наглаженном платьице.

— А почему, Аля, вы мне вопросов не задаете? — наконец спросил Максим, немного удивленный и даже уязвленный тем, что его личностью здесь вроде бы и не заинтересовались.

Аля ответила без промедления:

— Мне и так ясно, что вы — военный моряк, лейтенант. И только в прошлом году окончили училище имени Фрунзе. Почему так уверенно говорю это? У вас китель еще не потерял того особого шика, который ему придает швальня. Ведь, кажется, так называется ваша портновская мастерская? А все прочее, что мне хотелось бы знать… Военная тайна. Или то, что вы расскажете в следующий раз.

— Думаете, он будет, тот следующий раз?

Она серьезно посмотрела в его глаза и ответила просто, без малейшего намека на кокетство:

— Во всяком случае мне — хотелось бы.

Провожать не пошла, сказав, что за сутки дежурства неимоверно устала. Да и он не претендовал на это, он просто, как давнему и хорошему товарищу, протянул ей руку, а потом, чувствуя необыкновенную легкость во всем теле, сбежал по лестнице и почти пустынными улицами решительно зашагал туда, где стоял его родной бронекатер.

11

Вернулся Максим на бронекатер — матросы к нему и все об одном спрашивают: с кем и как живет эта Ляля Воронова? Он ответил откровенно. Не забыл сказать даже о том, что ни одного стула, ни одной самой паршивой табуреточки нет у них во всей квартире, что платья старшей сестры висят не на плечиках, а на гвоздиках. Потому с этими деталями рассказал, что твердо знал: не праздное любопытство, а большая тоска по дому, по родным и тревога за них подсказали эти вопросы.

Закончил Максим свой безрадостный рассказ — над катером надолго нависла безмолвная белая ночь. Потом Яков Новиков взял гитару, словно проверяя настрой, пробежал пальцами по ее струнам. Вроде бы бездумно и даже робко пробежал, но аккорды сразу же и намертво слились в мелодию, полную тоски о чем-то и одновременно — светлую, обнадеживающую.

И все равно Одуванчик сказал:

— Эх, жизнь-жестянка…

А уже на следующий день Максим получил необычный приказ: «Сегодня, 5 июля, совместно с БКА 101 прибыть в Кронштадт, где немедленно явиться в распоряжение…»

Ни Борисов, ни Медведев ничего к приказу не добавили, даже малой капли ясности не обронили. Правда, после некоторого раздумья Борисов все же сказал:

— Идешь в оперативное подчинение… Помнишь «Поднятую целину» Михаила Шолохова? Что там было после того, как скот согнали под одну крышу? Своему коняге его недавний владелец и работу полегче выбирал, и накормить норовил получше….

— Ну ты и даешь, Петр Петрович, — покачал головой Медведев, но по тону, каким было сказано это, не чувствовалось, чтобы он возмущался или сердился.

— Да, даю. Максим — командир молодой, его надо учить и учить!.. К чему разговор веду? И сейчас случается так, что некоторые военачальники на тех, кто в их оперативное подчинение попадает, все самое тяжкое валят. Редко, но и такое случается. Какой вывод напрашивается, Максим Николаевич? Только один: если возникнет необходимость, будь готов постоять за себя. В пределах устава, конечно.

Максиму невольно вспомнилось, как «в пределах устава» Борисов поставил на место одного излишне ретивого начальника. Тогда Петр Петрович командовал еще только катером. И вот явилось к нему некое начальство, наделенное солидными полномочиями, встало в рубке рядом с рулевым, оттеснив командира катера в угол, и давай командовать: «Пять градусов влево по компасу… Держать правее…»

Рассказывали, минут тридцать этот товарищ тешил свою душеньку, будто и не замечая Борисова. Но тот сам напомнил о себе, протянув вахтенный журнал, в котором было записано, что в столько-то часов, столько-то минут лейтенант Борисов командование катером передал такому-то. А ведь в этом журнале слóва стереть нельзя. Значит, навечно сделана запись.

Говорили, что начальство побагровело от гнева, выскочило из рубки и больше за весь длительный переход ни одного слова не обронило.

Однако простилось с Борисовым вполне нормально, а позднее и аттестовало его исключительно положительно.

Все это вспомнил Максим, внутренне усмехнулся, но ответил спокойно:

— Я все понял. Разрешите идти?

Точно в назначенный час два бронекатера снялись со швартовых и полным ходом пошли вниз по Неве, дробя носом встречные волны.

Вот и конец дамбы Морского канала. Здесь волны заметно крупнее, яростнее; они с такой силой бьются о нос бронекатера, что брызги, то и дело врываясь в смотровую щель, ощутимо хлещут по лицу.

Но сейчас главное не волны, сейчас во много раз важнее другое: вот-вот южный берег залива озарят вспышки орудийных залпов и вокруг бронекатеров вздыбятся водяные столбы…

Однако, пока бронекатера бежали до Кронштадта, фашисты по ним не сделали ни одного выстрела. Максим догадался почему: посчитали, что эти два катера, нахально бегущие по фарватеру, — приманка, что настоящая, во много раз более значимая цель внезапно обнаружит себя именно тогда, когда они, гитлеровцы, втянутся в артиллерийскую перестрелку с этими крохотухами.

В Кронштадте, едва пришвартовались у стенки на указанных местах, Максима и командира сто первого вызвали к начальству, которое сухо, немногословно сказало, что им надлежит немедленно полностью заправиться горючим, получить боезапас и, запросив на то разрешение, идти к острову Лавансаари, быть там не позднее чем ко времени подъема флага.

За считанные минуты и топливом дозаправились, и боезапас получили: работали все и без понуканий.

Доложили о завершении этих работ — немедленно приказ:

— Начать переход!

Едва вышли на Большой рейд, встретились с настоящей волной. Баллов на пять. Не меньше. А бронекатера предназначались для боевых действий в прибрежных районах, такое волнение моря им было противопоказано тактико-техническими данными. Это почувствовали сразу: первая же волна перехлестнула через рубку, окатив с головы до ног и Максима, и Мехоношина, и Ветошкина, и даже Одуванчика, сидевшего на самом верхотурье.

А за первой уже несутся вторая, третья… Да разве кто сосчитает, сколько волн испробуют на тебе свою силушку, пока ты дойдешь до места назначения? В мирное время ни один самый рисковый начальник не позволил бы бронекатеру в такое волнение, и носа высунуть на открытую воду, но сейчас всем заправляла война, сейчас в кармане кителя — у самого сердца Максима — лежал боевой приказ, гласивший, что бронекатерам надо дойти до острова Лавансаари. И они шли. В рубке воды было почти по колено, но они шли на запад, шли навстречу гривастым волнам. Плоскодонный катер так яростно бил днищем о каждую из них, что, казалось, с секунды на секунду не выдержит перегрузок, но они все равно упрямо шли на запад.

Максим опробовал все скорости, отыскивая ту, при которой удары волн были бы менее чувствительны для катера. Не нашел. Тогда, посоветовавшись с Мехоношиным и Ветошкиным, которые все время были с ним в рубке, решил идти полным ходом: желательно было как можно скорее проскочить самый опасный участок пути — от Шепелевского маяка до острова Сескар.

Больше семи часов продирались сквозь волны, все промокли до последней ниточки, но к утру нырнули в спасительное затишье бухточки острова Лавансаари.

Только дозаправились топливом, не успели ни переодеться в сухое, ни накуриться — над островом повисли фашистские бомбардировщики. Шесть штук. Замкнув круг, они делали один заход за другим и бомбили, бомбили, вздымая к голубому небу космы земли или белоснежные столбы воды.

По фашистским самолетам открыли огонь береговые зенитные батареи и пулеметчики с торпедных и бронекатеров. Казалось, все небо искрилось от разрывов зенитных снарядов, казалось, все небо было перечеркнуто пулеметными трассами, но самолеты оставались невредимыми.

В грохоте взрывов и выстрелов потонули все прочие звуки. И Максим понял, что ему нет смысла подавать Одуванчику какие-либо команды: все равно не услышит. Или — что и того хуже — приостановит стрельбу, чтобы переспросить.

Ничтожно малы были передышки между атаками самолетов, но в одну из них Одуванчик крикнул, что Максима — лично его! — семафором вызывают с торпедного катера. Максим, конечно, глянул в ту сторону, где стояли торпедные катера. И сразу увидел Виктора Смирнова, размахивающего красными семафорными флажками.

Краток был их семафорный разговор. Лишь поздоровались, лишь выразили надежду, что не сегодня, так завтра обязательно встретятся и уж тогда-то подробно расскажут друг другу все-все.