Мордовский марафон - Эдуард Кузнецов

Перебирая в хронологическом порядке все запомнившиеся мне определения свободы, я не мог не заметить нарастающей тенденции к правомерному вытеснению зауженного понимания свободы лишь как избавления от препятствий (каузальности, фатума, принуждения) понятием творческой свободы. Мне пришло в голову, что это вытеснение в пределе должно бы отлиться в формулу, жизненным стержнем которой является понятие цели. Но если древних и не очень древних философов я более или менее знаю, то новейших - лишь понаслышке, и мне такая формулировка неизвестна... Так почему бы и не попробовать самому к ней подобраться? Издавна сопрягаемой паре "свобода - необходимость", скульптурно застывшей в вечном напряжении безнадежного противоборства, недостает третьей фигуры - "цели". Стоит ей появиться, как мраморно-мертвые бицепсы-трицепсы титанов начинают жизнеподобно играть, на их несоразмерно торсу маленьких личиках появляются осмысленные гримасы, глаза загораются некоей догадкой... Понятие свободы без понятия цели бессодержательно. Реально можно говорить лишь о свободе ради достижения какой-то цели. Самая главная человеческая несвобода - это неизбежность смерти. Осознаешь ты это или нет, ты смертен, причем, по слову мессира Воланда, внезапно смертен. Разумеется, осознавший эту неизбежность и с ней примирившийся (!) частично развязывает себе руки для устройства своих делишек в тот отрезок времени, который отпущен ему судьбой или генами. Таким образом, осознание необходимости иногда частично освобождает, но не через преодоление данной необходимости, а благодаря примирению с ней, освобождает не от нее, а всего лишь для каких-то других делишек. Это укоренилось в сознании и однозначно закреплено в языке - само понятие необходимости имплицирует обязательность подчинения ей. Итак, рассматривать свободу и необходимость замкнутыми друг на друге лишь через посредство познания - блуждать в заколдованном кругу рабства, где речь может идти только о степенях разумности раба и его хитрящей покорности диктату неумолимых неизбежностей. В качестве печальной констатации сегодняшней данности это почти верно, но это мертвая истина, ибо нет в ней перспективы, нет в ней для человека исхода, ни даже обещания его - хотя бы в форме неверифицируемого трубного архангельского призыва. Именно это меня не устраивает, над этим я и бьюсь - над исходом... Стоит произнести слово "цель", как надо говорить и "средство". Итак, пожалуй, это могло бы звучать следующим образом: свобода - это познание необходимости и доступ к средствам преодоления ее ради достижения своей цели.

Вообразим себе некоего Адама, голого, цельного и в меру наивного, избавим его, дабы нам не запутаться вконец, от всех социальных связей и наделим здоровым любопытством и тягой к обобщению личного опыта. Адам наконец вышел к широченной реке, грозно и равнодушно стремящей свои воды на север. Сомнений быть не может - это она, на другом берегу которой вожделенные райские кущи. Разбежавшись, он бросился с обрыва в воду и бешено заработал руками... но как он ни бился, его все сильнее и неудержимее сносило вниз и вот завертело водоворотом, ударило о корягу, и он, наглотавшись воды, обессилев, покорно отдался наконец мощному течению: поток тащит барахтающегося и несет смиренного... но несет всегда в полуночный хлад и смрад.

Понемногу Адам освоился, приноровился к игре струй, разобрался в тайне подводных течений, научился избегать водоворотов и почувствовал себя вольготно, словно рыба... Забыв о первоначальной цели, он возомнил себя свободным от грозной стихии воды благо, вот уже он держится на поверхности, не тонет, как другие, не постигшие речных тайн Но однажды, с сожалением разглядывая свои ноги и размышляя, как бы их превратить (по Ламарку) в русалочий хвост, он вдруг вспомнил чудесную андерсеновскую сказку о страдалице-русалочке, которой не дано было ходить посуху, и еще он вспомнил, что не для того же он бросился в реку, чтобы только не утонуть. И что ему власть над водной стихией, если стоит лишь устремиться наперекор течению, как тебя завертит бешено, ударит о дно и... прощай, жизнь! Он начал озираться: крутой берег, с которого он так опрометчиво плюхнулся в воду, - вот он, рукой подать, а того, вожделенного, и вовсе не видать, как ни прыгай. Вьюном закрутился он от тоски...

Кое-как прибившись к берегу, Адам выбрался на сушу и, усевшись на камне, надолго застыл в позе роденовского мыслителя. Эврика! Мост! Мостостроительство тоже имеет свои законы, но наконец-то это те законы, овладение которыми ведет к цели - райским кущам!

Что же следует из этой неуклюжей аллегории, которую я наспех соорудил единственно для того, чтобы ты не заснул над моими рассуждениями? Свобода как преодоление необходимости возможна лишь при наличии целеполагающих мозгов и средств, бесцельной свободы нет, это всего лишь воля мирно пасущегося в сочной траве вола. Людская история - это превращение дикаря в человека посредством целеполаганий, и чем человечнее цель, тем более человек - человек. Без мозгов невозможно осмысление средств, но если средств в принципе не существует, то дело швах. К примеру, через реку смерти нельзя построить мост. Впрочем, мне видится возможный паллиативный выход, который, не одаряя человека невозможным бессмертием, снимает извечный гнет страха смерти. Для этого надо совсем немногое: научиться значительно продлевать жизнь человека, пока он не упьется ею вдрызг и каждое утро станет для него похмельем, и, когда, устав, он сам возжелает смерти, он должен иметь доступ к средствам, ведущим к последней цели - свободе от жизни, свободе от всех непреложностей, свободе от всех свобод.

Давай-ка заодно попробуем дать правовое определение свободы: свобода - это право каждого стремиться к законной цели и достигать ее законными средствами. Вроде бы ничего, а? Надо бы, конечно, втиснуть сюда и гарантию реального участия каждого в выработке законов, но тогда пропадает лаконизм формулировки, а звучание - штука важная.

Но вернемся к нашему Адаму в тот счастливый миг, когда он, приплясывая, устремился по мосту к тому берегу: "Я свободен, я свободен, гип-гип-ура!" вопит он неистово, и грозит реке, и плюет в нее. Как вдруг парящий в бездонной синеве поднебесья орел, приняв посверкивающую на солнце лысину Адама за обкатанный речными волнами голыш, выронил из когтей черепаху. Хорошо еще, что лысина вспотела от счастья обладания моментом свободы, и черепаха, скользнув по ней, не убила свободного Адама, а лишь оглушила его. Очнувшись, ощупав здоровенную гулю, он ойкнул и призадумался: "Построив мост, я избавился от необходимости барахтаться в реке, но я не свободен от орла и черепахи, от бури, которая вдруг сокрушит мост и сбросит меня в воду, от гнева олимпийцев, которые могут лишить меня разума... да и в райских кущах разве не ждут меня свои, пусть и райские запреты?" Что же выходит? Возможна лишь относительная свобода. Свободным можно быть лишь по отношению к ограниченному ряду непреложностей, но не ко всей сфере обусловленностей, давящих на человека. Печально. Не так безысходно, как у Спинозы (люди считают себя свободными, поскольку они не осознают своей обусловленности), но тоже достаточно грустно. Человек погружен в царство безжалостных непреложностей, и отвоеванная им твердь достижимых свобод - всего лишь жалкий островок, затерянный среди неистовствующих стихий познанных, непознанных и в принципе непознаваемых сил. Но он должен расширить свой остров. Это его главная человеческая цель и, может, предназначение.

Надо как-то помочь Людасу Симутису. На днях я получил от него письмо - его освободили наконец-то. В двадцать лет его втолкнули в зону черноволосым парнем, а вышел он в сорок два года седым инвалидом. Как-то ему удастся свободная жизнь?

Я в шестьдесят восьмом с куда более радужным настроением расплевался с узилищем, и то меня ненадолго хватило. А он, вижу, настроен для начала излишне мрачновато. Да вот письмо:

"Слава Господу! Дорогой Эдик, пишу тебе с Белорусского вокзала. Вчера, 3 февраля, в полпятого вечера, я вырвался из ада. Не знаю, обрету ли рай. Меня помиловали по просьбе матери, поданной в июне этого года. Не досидел всего три года и четыре месяца. Не пойму: то ли рад, то ли жаль - милостыню не люблю. Сижу на вокзале: до поезда на Клайпеду еще два часа. Чувствую себя очень неуютно - кругом все такие сытые, честные граждане, а я... Мой наряд привлекает всеобщее внимание. То и дело подходят милицейские - требуют справку об освобождении. Чувствую, что начинаю их ненавидеть, так и не успев полюбить. Ни к кому заезжать в Москве не стал. Скорей домой - обрадовать маму. Держитесь, Эдик, Алик, Юра, Петро, Михаил. Да защитит вас Господь! Вы в сердце моем. Я плачу. Людас. 4 февраля 1977".

Тяжело ему будет, даже если замрет серой мышкой под метлой. Кто же поверит его смирению: шкура не дрожит и в глазах покорности ни на йоту...

Ты же помнишь, какой старорежимный оптимизм я имел наглость излучать в первые послетюремные деньки? Это надо же до такой степени быть наивным, чтобы вообразить, будто они меня оставили в покое! А всего и крамолы-то - "нехорошие знакомства" да пристрастие к рукописной литературе. И что всего противней они затягивают тебя в свою игру: начинаешь от них бегать, прятаться, пока и впрямь не почувствуешь себя ужасным преступником, вздрагивающим на каждом шагу, прозревающим во всяком собутыльнике Лоуренса Аравийского, а в сопостельнице - Мату Хари. Частенько припоминаю не без нервного смешка, как однажды я часа два бегал от "хвоста". Сперва он держался поодаль, скромно, но, поняв, что разгадан, бесцеремонно пристроился сзади чуть ли не дыша мне в затылок. Очень обидно мне стало. Вот возьму, мелькнуло мстительно, и напишу жалобу самому Андропову: так, мол, и так, неделикатно работаете, требую повысить общехвостовой квалификационный уровень.