Командировка - Анатолий Афанасьев

И вот в прошлом месяце опять побывал я в том кабинете, у того же товарища, между прочим, как раз по поводу этого вашего злосчастного узла. Боже мой. Как все изменилось. Поднимается мне навстречу совсем другой человек — обходительный, какой–то тщедушный. И я сам, чувствую, качусь к нему этаким сдобным колобком. Встали мы друг перед другом, глазами хлопаем, оба все понимаем. Он мне говорите «Федор Николаевич, милый вы мой, хорошо, что не надо нам теперь топать ногами, а то ведь, глядишь, рассыпемся оба в прах». Поздравил меня предварительно, обнялись — не от полноты чувств, а больше по нынешней моде, — и разошлись. Время! Всего–то десять лет не прошло.

Я взглянул на часы — вот это класс! Не иначе школа Перегудова. Директор укладывался к четырем часам тютелька в тютельку. Действительно, время, время! Оставалось всего шесть минут. Значит, мое ответное слово вообще не планировалось.

Федор Николаевич мечтательно разглядывал книжные полки, белые брови сомкнулись на переносице. Потом, как бы спохватившись, виновато заморгал, обратился ко мне:

— Извините мою болтливость, Виктор Андреевич. Обрадовался гостю. Вижу, интеллигентный человек, работает под началом моего друга… Да, чтобы уж не забыть… Узел этот. Наладим! Передайте Владлену Осиповичу — наладим. Но сами понимаете — нужно время… Новые проверки, испытания, да что я вам толкую, вы же не мальчик.

— И сколько необходимо сроку, Федор Николаевич?

Меж бровей директора прошуршало легкое облачко недоумения — опасное, грозное облачко, мне сигнал. Не зарывайся! Пробежало и растаяло. Опять солнце, улыбка, радость беседы. Но голос чуть–чуть с железом.

— Что ж, сколько необходимо… Кстати, вы ведь тоже не совсем чисты. А? Приняли ведь узел… Мы были в полной уверенности, что все в порядке. Так нельзя… Впрочем, надо ли считаться, кто больше виноват, кто меньше. Вместе исправим положение… Сколько сроку необходимо, говорите?.. Думаю, месяца через полтора представим результаты.

Я осторожно переспросил:

— Полтора месяца?

— Не раньше, — солидно подтвердил директор. — Раньше никак не выйдет.

— И утверждение премии в этот же срок? — спросил я.

Буря грянула. В облике директора произошел ряд мгновенных изменений — он вытянулся, сел прямо, сузились глаза, подбородок зримо окаменел — передо мной уже был человек, который вполне мог повысить голос на министра. От домашней размягченности, умилительных морщинок, приятной округлости голоса не осталось и помину.

— Не советую, — сказал Никорук. — Никогда не советую говорить со мной в таком тоне. Вам понятно?

— Да. Мне понятно.

— Премия — это одно, доработка узла — это другое. Зарубите себе на носу.

— Хорошо, — кивнул я. — Не волнуйтесь так, Федор Николаевич.

Его брови не поседели, я теперь видел, а были добела выжжены яростным огнем глаз.

— В данной ситуации, — продолжал директор, — вы превысили свои полномочия. Поначалу я принял вас за человека, искренне озабоченного делом. И горько ошибся. Вы, кажется, из тех, кого очень интересуют подшкурные вопросы и радует любая возможность напакостить. Не так ли? Своего рода самоутверждение за чужой счет… Вынужден вас огорчить, Виктор Андреевич, нынче этот номер у вас не пройдет.

— Мне нравится такая прямота, — сказал я. — В ней есть что–то рыцарское.

Буря утихла так же внезапно, как и возникла. Федор Николаевич опять размягченно откинулся на спинку дивана, устало вздохнул, глядя на меня так, точно только что увидел.

— Нервишки! — оправдался он небрежно. — Да, да, нервишки. Забудьте. Я забуду, и вы забудьте… Когда возвращаетесь в Москву?

— Денька через четыре.

Я успел заметить, как в его зрачках мелькнули последние сполохи грозы.

— А зачем же так долго? В понедельник и отправляйтесь. Я позвоню Перегудову, мы с ним обо всем условимся… На предприятие больше не ходите, Виктор Андреевич, не надо. Очень вы как–то умеете людей дергать по пустякам.

Альбом с фотографиями сиротливо лежал на столе, как напоминание о недавней идиллии. Мои часы показывали пять минут пятого. Пора. По Никоруку видно было, что пора мне откланиваться. Разговор получился содержательный. Все я понял: и намеки, и пожелания. Директор, однако, не считал меня простой пешкой в этой игре, раз потратил на меня так щедро день отдыха. И на том спасибо.

Водитель прохаживался около своей «Волги» и с сосредоточенным видом изредка пинал ногой в покрышку. Меня вышла провожать вся семья. Улыбки, крепкие рукопожатия, приглашения бывать почаще.

Мика бросала мне пылкие загадочные взгляды. Ее душил смех. Неужели еще что–нибудь подстроила на прощание?

— Привет Шурочке Порецкой! — крикнула она, чуть не захлебнувшись весельем, как водой.

— Передам, — сказал я, — если увижу.

Сергея я пригласил, если будет время, захаживать в гости в Москве. Но адреса не оставил.

— Пофилософствуем без помех, — сказал я.

— Непременно. Спасибо.

Уже я садился в машину, но неловко зацепился рукавом за дверцу. Федор Николаевич стоял, скрестив руки на груди, и благожелательно наблюдал, как я высвобождаюсь из ловушки.

— Не везет, — сказал я, обращаясь к директору. — Во всем не везет. Чуть рубашку не порвал. А главное, прибор не работает…

— Заработает! — обнадежил Никорук.

— Когда еще это будет. Через полтора месяца. А полтора месяца что нам делать? Нет, это не выход…

Никорук шагнул к машине, где я уже сидел рядом с водителем. Наклонился надо мной, открыл рот, но почему–то не нашел нужных слов.

— До свидания, — помахал я рукой всем провожающим. — Спасибо. За все спасибо! А вам особенно большое спасибо, Федор Николаевич!

— На здоровье! — бросил директор и лукаво подмигнул. По–босяцки подмигнул, честное слово.

Мы ехали полями. В мгновение ока нырнули в низину башенки дачных домиков. Словно провалились сквозь землю.

— Тут что же, одно начальство дачи имеет? — поинтересовался я у шофера. Он подумал, закурил. Сидел, надувшись, что–то у него в голове заклинило.

Я уж было хотел повторить вопрос, но он все же ответил:

— Зачем — начальство? Не только начальство. Зачем? У Кешки Давыдюка тут дача и еще у некоторых. Которые, конечно, поспели к дележу. Я–то не поспел, а мог бы. Все могли. Делили дачи по жребию. Кому выпадет удача. Мне не выпала. А другим повезло. Тому же Давыдюку… Она ему на фиг не нужна, а взял. Как же. Теперь там у него, считай, один бурьян произрастает. Но взял. Дают — бери! А как же. А мне не дали!.. Да я и не был в жеребьевке.

— Почему?

— Как это — «почему»? В другом городе работал. Не здесь. Дачи–то когда делили? В шестидесятом А я сюда когда прибыл? В шестьдесят седьмом. Припоздал малость.

На всякий случай я посочувствовал:

— Наш брат всегда припаздывает. А директор, видно, не опоздал. Ишь отхватил домину.

Шофер глянул на меня с иронией: брат сыскался! — и разговор не поддержал. Заметил только:

— Ему положено по должности! — А потом до самой гостиницы молчал, изредка тяжело вздыхая.

22 июля. Суббота (продолжение)

Не заметил, как задремал. Лежал на кровати, пытался читать газету — и поплыл, поплыл… Это был не сон, а то сладкое забытье, когда каждую секунду имеешь власть проснуться и ощущаешь томление тела, покрытого испариной, и мгновенные, более отчетливые, чем во сне, видения перемежаются мыслью. В таком состоянии можно усилием воли продолжать один и тот же сон до бесконечности. Парение в подкорке — вот как я это называю. Дивное осознанное скольжение в небытии, в мире зрительных образов, но не звуков. Любой звук только помеха. Божественная глухота. Приобщение к тайнам мистицизма. Парад теней.

Ay, ay! Не уходи, мой друг, останься, так близко, хорошо…

Наталья Олеговна куталась в домашний халатик с завязками на спине. Она изображала какой–то танец, а я гонялся за ней, пытаясь ухватить кончики тесемок.

Перестань, Натали, тебе не идет. Ты взрослая, современная женщина, терапевт. Дай развязать халатик, побудь спокойной! Куда там! Расшалилась, расплясалась — лицо резвое, веселое, хищное — и в слезах. Почему ты плачешь, Наталья? Ах, бедняжка, плачет! Какой дьявол заставляет тебя так кружиться, упадешь. При твоей–то координации, разве можно. Ну, куда ты? Дай поцеловать, утешить, Наталья! Догоню, постой! Не спеши так. Я устал, задыхаюсь, пропадем. Рук моих не хватает… Погоди, Наталья! Не плачь, не плачь!..

Она поворачивается и идет ко мне — вот она. Я чувствую ее, но больше не вижу. Я чувствую знакомую тяжесть, но не знаю — она ли это. А вдруг не она? Обман, обман. Да что же это, в конце концов. Проникла в грудь, растворилась — ни лица, ни слез. Где ты? Отзовись! Ах, у этого сна не может быть голоса. Пропали мы, Наталья, пропали мы. И ты и я. Упали и пропали. Летим, не дышим — помирать тяжко, сыро. Погоди чуток. Видишь, левая рука не гнется от сердечной боли. О-о, какой взрыв! Как все разорвалось, и дым, туман — ничего не видно. Останься, друг мой, покажись еще разок. Дай тяжесть твою. Дай приникнуть к тебе, не ускользай!..