Повторите, пожалуйста, марш Мендельсона (сборник) - Ариадна Борисова

Щетка принесла пакет с фруктами, две коробки цветных карандашей, чинилку и пачку листов для рисования. Ужасно надоела, но без нее я взвыл бы со скуки. Компьютера и телика в палате нет, книжки на полке детские – прочел их еще в первом классе. Телефона, кажется, не положено, да и нет у меня мобильника. На даче оставил… Обнаруживаю в руке карандаш. Взял его почти бессознательно. Карандаш серый.

Серого котенка подарила мне на мой четвертый день рождения мама Вари.

Малыш отчаянно пищал и царапал руки. Меня спросили, как я хочу его назвать. Я сказал – он как мышонок. Получилось «мысонок», я не выговаривал букву «ш». Кот вырос большим, а кличка осталась. С той же не выговариваемой в четыре года буквой.

Вот кто знал обо мне все. Наш Мысонок. Наш веселый, красивый, самый умный кот. У него были рыжие глаза с огоньком, мягкая светло-серая шерсть и рокочущий голос, который поднимался к горлу откуда-то из глубины. Сидя на подоконнике, со спины кот походил на покрытую махровой пылью матрешку.

Я разговаривал с ним. Он легко вспрыгивал мне на колени. Слушал, время от времени окатывая мое лицо огневым сиянием, и тарахтел, как мотор далекого трактора: «Мм-Ар-ртем-мм»… Мысонок любил мое имя.

Теперь он живет у меня в груди. Ворочается, царапает сердце. И я «выпускаю» Мысонка. Кот медленно возникает на бумаге – бархатистый и серый, правая передняя лапка в белом носочке, как будто на три остальные не хватило белых ниток. Нос мой щемит от слез, смахиваю с рисунка каплю. Щетка, кажется, не заметила, смотрит на голубые горы в окне. Не поворачивая головы, говорит:

– Роскошная кошка.

– Кот, – поправил я.

– Твой? – обернулась. – Извини, действительно кот. Как его зовут?

– Мысонок.

– Мысонок? Здо́рово! Скучаешь по нему?

Закрываю кота чистым листом. Рисунок сделал моему сердцу больнее, чем было. Сдуваю со щеки каплю.

– Он… умер?

Вот дотошная…

Киваю.

Быстро рисую что в голову взбрело (а то примется допытываться, отчего да почему). Щетку рисую. Не Валентину Александровну, а ту щетку, которой чищу школьные ботинки. Черный-черный ежик – так и хочется пририсовать снизу лицо. Щетка (Валентина Александровна) смотрит на рисунок. Переворачиваю его, щекам становится жарко. Догадалась о прозвище, чего доброго. Вот я дурак.

Рисую следы на зимней тропе, одуванчиковые пушинки в желтом свете фонарей. Себя в куртке и шапке, тетю Надю… Бэмби… папу…

– Отлично у тебя получается. Где научился изображать людей?

– На уроках.

Отчасти это правда. Не признаваться же, что постоянно приходилось рисовать по просьбе Бэмби. За все время, пока ее знаю, нарисовал целую армию фей, принцесс и принцев с королями-королевами. Поневоле научился.

– В художественной школе?

– В обыкновенной.

– Хороший у вас учитель рисования.

Киваю. У нас и учитель физкультуры неплохой (это я так думаю из-за шейного упражнения – сто кивков в день). Разговор не мешает руке проводить линии, штрихи, прокрашивать разными карандашами. Щетка наблюдает. Бэмби вот так же нравилось смотреть.

– Папа Игорь, Мариша, тетя Надя, – указывает пальцем.

Ого! Неужели сумела прочесть в моих мыслях их имена?!

Да ну… Так не бывает. Просто встречалась с тетей Надей и папой, Бэмби видела. Разумеется, беседовала с ними, задавала вопросы. Хотелось бы знать, о чем и что они рассказали… Спросить – не спросить? Нет, не спрошу.

Разглядывает меня рядом с тетей Надей:

– Кто этот мальчик?

– Я.

– Почему ты в рисунке маленький?

Молчу.

– А мама где?

Молчу, но настораживаюсь. Оказывается, Щетке известно больше, чем я полагал.

Молчание не ложь – молчание как раз-таки отказ врать. Словами я не вру. Только карандашами на листе. Впрочем, если я нарисую единорога, это же не значит, что он существует. Это фантазия…

По правде говоря, под снегопадом я шел из детского сада вдвоем с мамой. Мне было пять лет, как Бэмби сейчас, но я очень отчетливо запомнил тот снежный вечер под желтыми фонарями.

Мы шагали домой, и вокруг и на нас летел морозный пух, словно кто-то огромный взялся выдуть на землю целое поле облачных одуванчиков. Пушинки залепляли ресницы и таяли на щеках. Пахло газировкой, вынутой из холодильника. Шаг – хрусть, шаг – хрусть, – снег поскрипывал под ботинками вкусно, как яблоко на зубах. До этого ощущение «вкусно» казалось мне самым приятным, и вдруг появилось другое – «красиво». Папа потом сказал:

– Ты уже не просто улавливаешь красоту, ты впустил ее в себя.

Так и было: я чувствовал красоту глазами, ушами, всем телом. Я дышал мокрым теплом шарфа и пил газированный воздух до головокружения, до рези в носу, и весь наполнялся небесной свежестью. Прохладные струйки стекали под воротник…

– …придут к тебе скоро.

– Кто?

– Папа, тетя Надя и Мариша.

Ура. Значит, папа приехал из командировки. Надеюсь, Щетка не врет. Не спрашиваю, когда придут, чтобы не расстраиваться. Это может быть завтра, а может, и через неделю. Понятие «скоро» у взрослых резиновое.

Она чинит затупившиеся карандаши. Попросила нарисовать маму. Я послушно взял чистый лист (иначе не отстанет), темно-коричневый карандаш для маминых глаз и волос. Черный для тени там, где волосы падают на плечи. Жаль, что у запаха нет цвета.

Мама сладко пахла цветочно-фруктовыми духами. Их аромат напоминал мне папину любимую песню про дивный сад. Не грушевый сад, нет! Другой, где среди трав и цветов гуляют животные невиданной красы.

В поясе мама была тонкая, в груди не широкая и не толстая, но одежда в этом месте сидела тесновато. В пять лет я приметил, что впереди у красивых женщин всегда так, точно они засунули под платье пару плюшевых игрушек.

Глаза у некоторых дядек огнем вспыхивали при виде мамы, как у Мысонка, следящего в окно за птицами. Кот хотел схватить птичку и помучить, а дядькам, думал я, хотелось проверить, действительно ли мамины «игрушки» такие мягкие и упругие, какими кажутся.

Я был глупый.

Щетка подала гроздь зеленого винограда:

– Ешь, он мытый.

– Спасибо.

В полупрозрачной мякоти просвечивают косточки. Тонкая кожица лопается на языке, и глаза невольно жмурятся от сладости и кислоты. Мысонок тоже жмурится, когда ест виноград. Оставлю кисть для Мысонка…

Я псих?! Кот умер. Кот умер. Кот умер. Запомни: твой кот умер. Его больше нет. Отдам рисунок папе, а пока куда-нибудь спрячу.

Щетка стелет на тумбочку бумагу, выкладывает фрукты из пакета и накрывает салфеткой. Думает – съем позже.

Бананы-то я съем. И яблоко с киви. Поколупаю ночью зерна граната. Однообразные движения и слова приманивают сон как заклинания. Правда, песенка про верблюдов помогла мне уснуть только под утро.

Груша крупная, желтая. Сочная даже на взгляд. «Груши как лампочки сияли в густой листве». Цитата. Ловлю себя на мысли, какой вкус у груши, и сразу сводит желудок. Выброшу плод в окно, когда уйдет Щетка.

Раньше я любил эти фрукты, но перестал есть их с тех пор, как услышал «грушевую» страшилку.

Я не просто не люблю вкус груши. Я его ненавижу.

Тогда на летние каникулы к матери толстого Лехи приехала погостить племянница, его двоюродная сестра Анфиса. Она была совсем взрослая (десятиклассница), умная и очень красивая. Мать поручила Лехе тихонько присматривать за родственницей, чтобы чужие парни к ней не подкатывали. Он чуть не лопнул от гордости. Едва сестра выходила из подъезда, Леха заполошно выскакивал следом и бежал за ней зигзагами на расстоянии четырех прыжков. Очкарик Мишка, Варя и я выступали группой поддержки. Из-за нас он, наверное, выглядел как разведчик из анекдота, который крадется по вражескому городу, забыв отстегнуть парашют. Мы перешли уже во второй класс и думали, что много знаем про любовь. Леха грозно смотрел на больших парней и пыжил грудь. Они ржали, Анфиса сердилась и гнала нас прочь.

В последние дни перед отъездом она нашла способ обезвредить «разведку»: пообещала рассказать нам страшилку с условием снятия опеки. Леха позвал еще кого-то, и весть полетела по двору. Вечером домик на детской площадке, где мы обычно собирались по разным поводам, набился под завязку. Всем хотелось послушать страшилку, ведь истории, рассказанные в темноте замогильным голосом, жутче киношных ужастиков. Тем более что Анфиса уверяла, будто все правда и ни фильма, ни романа такого нет. Ей в письме по Интернету прислала эту историю какая-то подруга, переехавшая с родителями в Лондон.