Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации - Владимир Козаровецкий

Сопоставляя катенинское авторство этой критики и то, как он пишет об этом в своих «Воспоминаниях», можно оценить и их достоверность, и степень его лицемерия. Катенин, например, «вспоминая», писал, что Пушкин сказал ему: «Критика твоя немножко колется, но так умна и мила, что за нее не только нельзя сердиться, но даже…» Между тем Пушкин не мог ему этого сказать, так как был в ссылке, и Катенин невольно выдал себя: он цитировал письмо Пушкина, которое уничтожил (это не единственное уничтоженное им пушкинское письмо, и причина их уничтожения станет ясной по мере дальнейшего изложения).

На самом деле Катенин «знал, на кого подумать»: под инициалами «N.N.» в «Сыне Отечества» вопросы, сформулированные Катениным, с его подачи задавал — страхуя последнего от огласки — его бездарный сослуживец Д. П. Зыков, которого Катенин приблизил к себе и которому стал «духовным» учителем. Впоследствии Зыков, у которого при обыске нашли запретные стихи, свалил все на Пушкина (дескать, он получил их непосредственно от него), и попытка оправдаться тем, что Пушкину, мол, было все равно — он уже был наказан, а себя Зыков таким образом пытался оградить от наказания, — такая попытка лишь говорила о нравах, принятых в окружении Катенина.

На этой критике пушкинской поэмы Катенин не остановился и написал пьесу «Сплетни», в которой вывел Пушкина подлым Тартюфом. Пока Пушкин был в ссылке, пьеса вышла отдельным изданием и с аншлагом шла на петербургской сцене в течение 3 лет — даже еще после того, как Катенин за демонстративное «шиканье» в театре был выслан в 1822 году в свое имение Шаево в Костромской губернии с запрещением появляться в обеих столицах.

Немудрено, что Пушкин, до которого доходили известия о «критике» на «Руслана и Людмилу» и об успехе катенинского пасквиля, был раздражен поведением «друга», которому он даже не мог ответить эпиграммой: пушкинское окружение в столице снимало эпиграмматические выпады в адрес ссыльного Катенина — лежачего не бьют. Между тем Катенин в переписке делает вид, что они лучшие друзья, и Пушкин, приняв этот тон, но зная об истинном отношении к нему Катенина, в каждом ответном письме его осаживает — когда с иронией, а когда и с издевкой. Их переписку с этой двусторонней игрой в дружбу следует читать предельно внимательно, одновременно сопоставляя ее с пушкинской перепиской с друзьями того же времени, где Пушкин открыто высказывается о своем негативном отношении к Катенину; в противном случае останется недоумевать вместе с Набоковым по поводу уважительного отношения Пушкина к Катенину.

И вот тут из переписки с Катениным Пушкин догадывается, что источником злополучной сплетни и был сам Катенин. На воре и шапка горит: Катенин стал выяснять в переписке, не по его ли адресу стоит строка о сплетнях в пушкинском послании «Чаадаеву».

«…Дружба — не итальянский глагол piombare, — отвечал ему Пушкин, — ты ее также хорошо не понимаешь. Ума не приложу, как ты мог взять на свой счет стих:

И сплетней разбирать игривую затею…

Это простительно всякому другому, а не тебе. Разве ты не знаешь несчастных сплетней, коих я был жертвою, и не твоей ли дружбе (по крайней мере так понимаю я тебя) обязан я первым известием об них? Я не читал твоей комедии, никто об ней мне не писал; не знаю, задел ли меня Зельский. Может быть — да, вероятнее — нет. Во всяком случае не могу сердиться. Надеюсь, моя радость, что все это минутная туча, и что ты любишь меня. Итак, оставим сплетни и поговорим о другом».

Впоследствии, сообразив, что он проговорился, Катенин в своих «Воспоминаниях» решил «уравновесить» свой вопрос якобы имевшим место вопросом Пушкина, не по поводу ли последнего были написаны катенинские «Сплетни»; таким образом, Катенин нагло лгал, открещиваясь от такой адресации своего пасквиля, а по сути — ее подтверждал. В этот момент — момент истинного понимания того, кто был автором и распространителем сплетни, которая так ранила Пушкина и принесла ему столько горестных минут, — в этот момент Пушкин и пишет стихотворение «КОВАРНОСТЬ», законченное уже в Михайловском. Однако Пушкин отдает себе отчет, что при сложившихся у него с Катениным отношениях тот только сделает вид, что к нему это не относится, но будет продолжать пакостить. Понимая, что Катенин — враг надолго, Пушкин ищет способ отвечать ему постоянно и оперативно и вне зависимости от катенинского положения ссыльного; вот почему он принимает решение писать роман, где он в сатирическом образе Онегина выводит своего заклятого друга, и публиковать «ОНЕГИНА» постепенно, отдельными главами.

Так ли уж Катенин был опасен и стоило ли такому художественному образу и литературной борьбе с его прототипом отдавать свое главное произведение? Конечно, отвечая мне в интервью на эти вопросы (http://discut.narod.ru/01. htm/), Барков был прав: гению не прикажешь; но этот характер был достоин пера гения. Прототип Онегина Катенин был необычный человек, сложный и противоречивый, сочетавший в себе такие крайности как любовь к слову, литературные способности, владение русским стихом — и неспособность создать художественно законченное литературное произведение из-за умозрительных пристрастий к классицизму, архаике и галлицизмам, из-за непонимания законов композиции. С. П. Шевырев вспоминал о нем: «Катенин был человек очень умный, знал в совершенстве много языков и владел особенным умением читать стихи, так что его собственные дурные стихи из уст его казались хорошими».

Ему была присуща воинская честь (он прошел всю Отечественную войну и храбро сражался) и строптивая независимость (одним из поводов для отставки полковника Катенина послужило его поведение во время инспекции полка великим князем, пытавшимся заплатку на рукаве солдата назвать дыркой: последнее слово в споре — «Никак нет, ваше высочество, это заплатка!» — так и осталось за Катениным, заступившимся за солдата; разозленный великий князь не выдержал, повернулся и ушел) — и ему же было присуще бесчестное поведение в литературном кругу, на поприще литературы. В нем было умение ценить дружбу, понимание дружеского долга (он приютил Зыкова, когда тот вернулся после ссылки, хотя и с трудом переносил длительное с ним общение) — и в нем были мстительность и лицемерие, доходившие до откровенной подлости.

Его стихи стали гимном декабристов, и от Сибири — если не от виселицы — его спасла ссылка, его так и называли — «декабристом без декабря»; он ненавидел Александра I, и когда царь, проезжая недалеко от его имения, вспомнил о Катенине, которого он однажды приглашал на обед в тесном кругу царской семьи и приближенных к ней (после успешной премьеры переведенной Катениным трагедии Расина «Эсфирь») и теперь пожелал увидеть, тот демонстративно уехал, чтобы избежать встречи. И с не меньшей ненавистью, с не меньшей злобой относился он к Пушкину и его друзьям, возненавидев их за эпиграмматические пародии в его адрес.

Катенин на «Сплетнях» не остановился: едва ли не каждое его произведение становится пародией на Пушкина и романтиков, вынуждая их «стягивать силы» в борьбе с сильным и оперативным врагом, для которого эта борьба стала смыслом жизни — причем Катенин, вполне осознавал, что он борется с ними едва ли не в одиночку. В письме к другу и издателю его сочинений Н. И. Бахтину Катенин писал, укоряя последнего за слабость его ответа на критику катенинских «Сплетен» в «Сыне отечества»: «Зачем не вступиться сильнее? не доказать (что было легко) странность и неблагопристойность нападений на меня и на меня одного из всех ?.. Чем выигрывает „Арзамас“? Тем, что они смело стоят друг за друга…»

Эта смертельная вражда заставила Пушкина не только «мобилизовать» на борьбу с ним все свое литературное окружение (Баратынский, Бестужев, Вяземский, Дельвиг, В. Л. Пушкин и др.), но и отдать сатире, направленной против Катенина и архаистов, почти все свои крупные произведения — «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА», «БОРИСА ГОДУНОВА», «МЕДНОГО ВСАДНИКА», «ГРАФА НУЛИНА», «ПОВЕСТИ БЕЛКИНА» и др. История этой борьбы Пушкина и его окружения с Катениным подробно изложена в книге Баркова «Прогулки с Евгением Онегиным», к которой я и отсылаю читателя, чтобы не отклоняться слишком далеко от стержня изложения.

X

Такая напряженность борьбы с Катениным, в которой Пушкин вынужден был не только организовывать на нее всех своих друзей, но и сосредоточить на этой борьбе основные свои литературные усилия и отдать ей все свои крупные поэтические — и не только — произведения, невольно заставляет задать несколько вопросов: знал ли Пушкин, когда «ввязывался в драку», что ему придется заниматься своим «приятелем» всю жизнь? Стоила ли она того? И почему вся наша пушкинистика проглядела эту отчаянную литературную борьбу, под знаком которой прошла литературная жизнь в России 1820 — 1830-х годов?