Язык есть Бог. Заметки об Иосифе Бродском [с иллюстрациями] - Бенгт Янгфельдт

Осознавая импульсивность своего восприятия действительности, Бродский любил ссылаться (кстати, как и в очерке «Посвящается позвоночнику») на формулу японского писателя Акутагавы Рюноскэ: «У меня нет совести. У меня есть только нервы», перефразируя ее на свой лад: «У меня нет убеждений (или философии). У меня есть только нервы».

Вне четырех стен дома

Нервность и мнительность, овладевавшие Иосифом вне четырех стен собственного дома, были связаны не только со сверхчувствительной психикой, но и с произволом жестокой советской действительности, постоянно дававшей о себе знать. «Иосифу казалось, что если человек не пришел вовремя домой, с ним обязательно случилось что-то плохое, исходящее от властей предержащих», — вспоминает Татьяна Никольская, которая знала его с начала 60-х годов. Такое бывало: вдруг откуда ни возьмись появляются два человека, заталкивают тебя в автомобиль и увозят в КБГ или в психушку.

С этим психическим состоянием знакомо большинство российских людей — чувство опасности, страх, что все, что угодно, может случиться когда угодно, где угодно и с кем угодно. Помню разговор между Иосифом и моей женой — двумя бывшими советскими гражданами — на эту тему: когда кто-то не возвращается вовремя, первая мысль, которая приходит в голову: не то, что он прозевал автобус или что часы идут неправильно, а что случилось что-то страшное.

Русский — не только советский! — опыт, помноженный на еврейский. Позвони, когда приедешь! Если мог, Иосиф всегда звонил по приезде, чтобы сказать, что он цел и что всё в порядке, — даже когда речь шла о получасовой поездке на такси из Стокгольма в аэропорт.

Работа и жизнь

Назвав себя не без доли кокетства «монстром», Иосиф мог бы в свою защиту привести тот довод, что он ставит работу выше жизни. Единственная возможность преодолеть «чудовищную мысль, что ты не имеешь права на существование», — это «писать каждый день» и «как можно лучше». Есть жизнь и есть работа, и человек должен выбрать между этими двумя способами самоосуществления. Выживает только работа. После смерти, пишет Бродский в эссе «Состояние, которое мы называем изгнанием», «на книжной полке ваше место будет занято не вами, но вашей книгой… лучше, если скверной сочтут вашу жизнь, а не вашу книгу, чем наоборот». Серьезный писатель должен выбрать между «жизнью, то есть любовью, и работой»: «В одной из них приходится халтурить. Я предпочитаю халтурить в жизни».

Этот выбор приводит к тому, что ты «относишься к любимой как к чему-то на полставки», между тем как она «относится к любви как к полной рабочей ставке, и в этом вся проблема». Это осталось «проблемой» для Бродского и после того, как он в 1990 году женился, признался он в интервью два года спустя. Переход в это «новое качество жизни» произошел «в сильной степени бессознательно, как и все, что я в своей жизни делал», и «при всех очевидных и предполагаемых преимуществах» он не способствует творческому процессу, а является даже «помехой». Однако, несмотря на опасения Бродского, что он не сможет «совмещать, грубо говоря, приятное с полезным», и несмотря на то, что в 1993 году семья пополнилась дочкой Анной, последние пять лет его жизни отличались заметным творческим подъемом.

И в этом вопросе, как и во многих других случаях, во взглядах Бродского на работу и жизнь можно увидеть параллель с Оденом. Иосиф утверждал, что читал чуть ли не каждую строку Одена. Возможно, он был знаком и с письмом, которое Оден написал своему брату, когда ему было всего двадцать лет: «Человек, который чего-то стоит, по-моему, всегда одинок. Настоящие художники не являются приятными людьми; все их чувства уходят в работу, и жизнь получает остаток».

Бродский был большим тружеником, и обвинения в тунеядстве во время процесса 1964 года были чистейшей напраслиной: к тому времени им было написано больше ста двадцати стихотворений и поэм. За годы нашего общения я четко понял, что у него была только одна настоящая цель в жизни: писать. Когда он бывал в Стокгольме, мы созванивались почти каждый день, прежде всего из-за состояния его здоровья. Иногда, когда я звонил, мне сразу было понятно, что мешаю. Он никогда не говорил этого прямым текстом, но голос выдавал. Обычно он был весел и болтлив, рассказывал анекдоты, а в такие минуты был скуп на слова.

За и против

Выступления Бродского отличались захлебывающимся напором и часто даже агрессивностью. Это было выражением не только нервного склада его характера, но и другой черты его личности: тяги к провокации, стремления бросить вызов. «Он был нетерпелив, агрессивен… и любил споры ради споров, — вспоминает его студент, будущий литературный критик Свен Биркертс. — Если ты говорил белое, он настаивал на черном. Если ты признался в том, что восхищаешься кем-то другим, кроме его идолов — как Оден, или Лоуэлл, или Милош, — он забраковывал твое мнение».

Иосиф действительно любил провоцировать, растягивать границы, испытывать, как люди будут реагировать, сколько они выдержат. Однажды, когда я жил у него в Саут-Хедли, он должен был выступить перед студентами с чтением стихов других поэтов. Стоя уже на пороге, он не знал, что читать (он редко готовился к подобным мероприятиям), и спросил, есть ли у меня какая-нибудь идея. Я предложил Иосифу начать со стихотворения английского поэта Филипа Ларкина, которого он ценил — это я знал — и которым я в это время увлекался. Оно называется «This be the Verse» («Вот это стихи») и начинается так:

They fuck you up, your mum and dad.They may not mean to, but they do.They fill you with the faults they hadAnd add some extra, just for you[24].

Глаза его засверкали. «Вот так и сделаю!» И сделал.

Того же шокирующего эффекта, на который Иосиф рассчитывал в данном случае, он добивался своими анекдотами, которые, по словам его английского друга и переводчика Дэниэла Вайсборта, «бывали довольно-таки сомнительного вкуса». Это — эвфемистический способ сказать, что Иосиф любил анекдоты, от которых уши вяли не только у сверхчувствительных барышень, что не мешало ему рассказывать их в самых смешанных компаниях.

В своей книге «From Russian with Love» Вайсборт приводит один пример подобной шутки «сомнительного вкуса»: был его день рождения, и во время прогулки по Little Italy[25], итальянскому кварталу Нью-Йорка, Иосиф купил ему майку, на которой был изображен Муссолини, вскинувший руку в фашистском приветствии. Жертвой той же «шутки» стал и я, и также во время вечерней прогулки по Little Italy. В качестве подарка жест был сомнительным — я майку потом выбросил, — но было ли это шуткой? Я сразу понял, что хотел этим сказать Иосиф: смотрите, на что способен человек, до чего мы опустились. Это было практической демонстрацией того, в чем он видел главную задачу поэта, а именно: «показать людям истинное положение вещей». Се человек.