Король-одиночка - Анастасия Дробина

Он ждал чего угодно – но не этого. Дрогнули руки, пакет выскользнул из разжавшихся пальцев, накренился под порывом ветра. На темный от дождя асфальт вывалился жгут рыжих волос, слипшихся от засохшей крови. Не сводя с них глаз, Король ощупал пакет. Из него выпал маленький квадратик – фотография, сделанная на «Полароиде». Бледное лицо Марго с закрытыми глазами и струйкой крови в углу рта. Под фотографией чернела подпись. Король не сразу смог ее прочесть: неграмотные каракули плясали перед глазами. «Ни забуть, пазави на паминки. Граф».

Король не знал, сколько времени, сгорбившись и закрыв глаза, просидел на мокрой скамейке. То и дело он пытался закурить, но пальцы дрожали, сигареты ломались и гасли, крошка табака, осыпаясь на тротуар, кружилась в черной воде. Небо над городом потемнело, на Тверской зажглись голубые фонари. Дождь то стихал, то начинался снова, и Король машинально вытирал с лица холодные капли. Когда раскрошилась в труху последняя сигарета, он уронил на асфальт пустую пачку, поднялся и пошел прочь.

Выйдя на Тверскую, он взмахнул рукой. Первая же машина замедлила ход. Подойдя, Король открыл дверцу и только сейчас вспомнил, что не знает, куда ему ехать.

– Куда везти, уважаемый? – протяжно зевнуло сидевшее за рулем лицо кавказской национальности. – Долго не думай, дождь идет…

Король медлил лишь несколько секунд.

– Отвези в Спиридоньевский.

Ехали молча. Кавказец перестал зевать, изредка удивленно поглядывал на своего пассажира в зеркало, не пытался заговорить, а под конец даже прикрутил головку весело чирикавшего радио. На углу Спиридоньевского Король выбрался из машины и уже свернул во двор, когда вспомнил, что забыл заплатить. Он тут же вернулся, но машины у края тротуара уже не было. На всякий случай Король огляделся. Ночной Спиридоньевский был безлюден. В конце переулка мигало несколько фонарей. Шумел дождь.

Уже на лестнице ему пришло в голову, что в квартире могут быть Белкины родственники. Король решил, что вышвырнет всех к чертовой матери, но темные комнаты были пусты. Он пинком раскатал матрас у батареи и лег навзничь, уткнувшись лицом в пропахшую чужим потом подушку. Вскоре боль в плече унялась и напоминала о себе лишь мягкими толчками, но сон не приходил. Король не думал сейчас о Марго, Графе, о делах. Вспоминал о другом.

…Забрав Нинку из поселка, он не повел ее в коммуналку. В наследство от умершей бабки ему остался маленький дом на Седецкой, который, кажется, понравился Нинке. Она ходила по нему в длинной юбке и темно-вишневой блузке, оттенявшей ее смуглое лицо индийской принцессы. Король уговорил Нинку не носить дома платка, и она укладывала иссиня-черные, блестящие волосы в низкий узел. Длинная шея, прямая спина, замкнутые, строгие черты… От этого набора шалел даже Таракан – что, впрочем, не мешало ему относиться к Нинке с подозрением: «Не нашей породы. Все равно сбежит». Король отмахивался – с чего ей было бежать?

В глубине души он, конечно, побаивался, полагая, что с женой у него будут те же проблемы, что и с Белкой. Но Нинка больше не ходила ни на привокзальную площадь, ни на Привоз, напрочь, казалось, забыв о своей опасной работе. Он вздохнул с облегчением: вытаскивать из милиции профессиональную карманную воровку было бы, пожалуй, труднее, чем сестренку с ее картами и помадой. Родственники Нинки тоже не появлялись в доме, и Король был уверен, что она, выйдя за него замуж, разругалась со всеми.

Ни с одной женщиной он не мучился так в постели. В их первую ночь Нинка ждала его, сжавшись в комок на кровати – настороженная, с опущенными глазами. Он сел рядом, погасил свет, наугад прикоснулся к ее груди. Она не отстранилась – лишь чуть заметно вздрогнула, и в голову Королю ударил запах полыни, идущий от ее волос. С ним за две секунды произошло то, что в терминологии Зямки Лягушонка обозначалось «с полшестого на двенадцать». Он пришел в себя лишь тогда, когда услышал жалобный писк: «Господи, да долго еще?..» Это было словно ушат холодной воды. Поднявшись, он увидел запрокинутое, искаженное болью лицо Нинки. И слезы в углах зажмуренных глаз.

Она не почувствовала ничего, кроме боли. Более того – была уверена, что он, пытаясь доставить ей удовольствие, попросту издевается. Когда Король, растерянный и изрядно смущенный, попытался объясниться, она взорвалась: «Что ты врешь! Это быстро бывает! Больше минуты не терпишь!» – и разрыдалась в голос, уронив растрепанную голову на колени. Он молчал. В голове был полный винегрет.

После недели бесславных боев в супружеской постели Король наконец начал догадываться. Нинке и в голову не приходило, что ей тоже может быть хорошо. Она была приучена не отказывать мужчине, покорно выполняла все, о чем он просил ее, но Король видел, каких мучений ей это стоит. Единственное, что могло доставить ей радость – быстрота процесса. Ему трудно было сдержать свое недовольство; Нинка, замечая это, поражалась: «Тебе мало?!» Он пробовал объяснить, что дело совсем не в этом, – она сердилась, недоумевала: «Тебе плохо было? Нет? Ну, и не морочь мне голову! Еще хочешь – так и скажи!» Ну, как было с ней разговаривать?

В конце концов он не выдержал и пошел к Марго. Впору было умереть от стыда, но с кем еще он мог обсудить подобные вещи? К счастью, старая подруга проявила понимание и сочувствие.

«То есть совсем как бревно? А как ты делал? Что значит, „как мне“?! Она рядом со мной – треска мороженая! И, между прочим, не ты мне, а я тебе все время делала! Ну, вот что – давай учиться».

Последовала ночь ликбеза, плавно перешедшая в день, и несколько раз Король ловил себя на грешной мысли: стоит ли искать от добра добра?.. Марго, видимо, догадалась об этих умозаключениях, потому что к вечеру все же выставила его:

«Все, дальше сам. Ученого учить – только портить. Не забудь, самое главное – медленно и по чуть-чуть».

Эти «медленно и по чуть-чуть» были для него сущим наказанием. Какое, к черту, могло быть «по чуть-чуть», когда от волос Нинки пахло полынью, смуглая грудь с твердыми сосками наполняла его ладони, а от ее запрокинутого подбородка и колотящейся на шее жилки просто темнело в глазах? Но он старался как мог, бережно приучал ее к самым простым ласкам, не спешил, пытался даже показать, как надо правильно целоваться… Ничего не помогало. Нинка возмущалась до слез: «Ты смеешься?! Сколько можно? Я спать хочу!» Он терпел это все лишь потому, что видел: она не притворяется. И готов был убить ее первого мужа и всех цыган вместе с ним – ведь это они так воспитали ее.

Нинка никогда не разговаривала с ним. Могла безмолвствовать неделями: молча подавала на стол, молча убирала в доме, молча ложилась с ним в постель и бесшумно, как зверек, засыпала после. Король пробовал расспрашивать ее сам, но Нинку это повергало в глубокую озадаченность: