Записки о Рейчел - Мартин Эмис

Прежде мы всегда группировались однополыми парами. Теперь же мистер и миссис Энтвистлы сидят в одном углу дивана, а Чарльз Хайвэй и Рейчел Ноес — в другом. Все обнимаются, кричат и смеются, пьяные в дымину. Но потихоньку крики и смех умолкают. Я замечаю, что рука Нормана блуждает по грудям Дженни, а сама Дженни уступает всеобъемлющему напору Норманова тела, скупым поцелуям его непомерного рта. Со звуком выстрела отлетает от платья пуговица. Дженни, с беспомощным выражением на лице, оказывается на полу под Норманом.

Мы с Рейчел выходим.

Еще минимум полчаса после того, как мы с Рейчел закончили заниматься любовью, сверху слышится бычье дыхание Нормана и кукареканье Дженни. Затем тишина.

— Боже, — с уважением сказал я.

— Еще бы — это впервые за месяц.

— Правда?

— Она так сказала.

— А, ну да. Вы же девчонки. Я все время забываю. Конечно, она тебе рассказывала. Полагаю, она сказала тебе, из-за чего?

— Как бы не так. Вообще-то, она уже собиралась. Но тут вошел он.

— Но ты догадываешься, кто из них «зачинщик»?

— Не особо. Но скорее он.

— Похоже на то. Ну и дела. Извини, у меня затекла рука.

— Так лучше?

— Ага.

Мы еще раз занялись любовью. В конце концов, ей уже было двадцать. Я заполучил свою Взрослую Женщину.

Одна хорошая вещь касательно первой недели.

Я познал удовольствие от чистоты (Рейчел мылась по меньшей мере дважды в день, так что мне тоже приходилось мыться хотя бы раз), и даже не столько от чистоты, сколько от самого желания иметь чистую одежду и опрятную комнату. Я понял, что уже привык любить свой бардак; не знаю, было ли это попыткой выразить в символической форме мой внутренний беспорядок. Так или иначе, я проводил немало времени в постели и обнаружил, что неплохо отдыхаю с этой коричневатой штуковиной подле меня. Превосходное состояние ее тела, похоже, передавалось и мне, и благодаря передышке, которую даровала мне моя грудь (потребовавшая до сих пор лишь один полуночный поход в уборную), я получил некоторое представление о том, что значит обладать организмом, которому можно без боязни смотреть в глаза.

Две не столь хорошие вещи, которые (честно признаюсь) меня в то время не слишком взволновали.

Никакой искренности. Я думал, что, переспав с Рейчел и приложив такие усилия к завоеванию ее благосклонности, я смогу подвалить к ней и сказать: «Ну ладно. Ты молодец, но ты поверхностна и примитивна, и твое жеманство не знает границ, а твоя личность — не многим больше, чем совокупность детских притязаний, очаровательных, но абсолютно пустых, лишенных субстанции. Например: ты не хотела обманывать Дефореста насчет Блейка, однако же ты обманула свою мать насчет Нянюшки. Пускай так было надо. Но подвигло ли это тебя к пересмотру моральных ценностей? Можешь не отвечать. Жизнь, дорогая Рейчел, гораздо в большей степени эмпирическая или даже тактическая штука, чем ты, возможно, готова признать.

Я? Ну, я заблуждающийся, расчетливый, зацикленный на самом себе — на самом деле очень близкий к безумию: я другая крайность — никогда не сдаюсь на милость своей спонтанности. Ты доверяешься толчкам и порывам своего эго; я же стараюсь их подчинить. Несомненно, у нас есть чему поучиться друг у друга. Мы влюблены; мы добрые, ты и я, не мрачные и незлобивые. Мы поладим».

Может, со временем я смогу ей это сказать. Может, получится, когда мне будет двадцать.

Пока что — лишь истовые признания и многословное взаимное восхваление. Мы никогда не спорили и не смеялись друг над другом. (Однажды я передразнил ее надутые губы; она отпрянула от меня с обиженным недоумением, так что мне пришлось тут же переделать свою гримасу, заявив, что это губастый Норман, и мне послышались его шаги на лестнице.) Ни один из нас не испражнялся, не плевался, ни у кого не было ни ягапы, ни козявок. (Хотелось знать, как она будет отмазываться, когда у нее начнется менструация, которая и так уже явно задерживалась.) Мы были красивы и великолепны, и у нас будут вдвойне красивые и великолепные дети. Наша физиология работала только во время оргазма.

И тут я подхожу ко второму пункту.

Не то чтобы мы сильно сдерживали себя в постели, хотя Рейчел редко проявляла активность. Она всегда была настолько захвачена процессом получения удовольствия, что было бы невежливо ожидать, что она будет делать что-то еще. Ее ноги оставались там, куда я их клал, руки произвольно болтались вокруг моей шеи. Время от времени она играла моим членом, но лишь играла, ничего определенного. Секс был для нее Диснейлендом: территория организованных чудес и узаконенного баловства. Очень эмоциональным, конечно же, но все эмоции были однотипными. Хотя — чего уж там — хотел ли я и впрямь показать ей другую сторону, то, как я это вижу? Дионисийский секс в туалете: вломиться, сорвать одежду, проделать все то, что только можно вообразить-терзать-пинать — кататься-давить-хлюпать-бить струей, снова, до изнеможения, потом снова. Нет. Да она бы наверняка и не позволила.

Три важных события.

Первое.

Понедельник, утро, пять дней спустя. Перед школой Рейчел собиралась пойти навестить Нянюшку, чтобы обеспечить ее сообщничество в той паутине лжи, которую я сплел. (Конечно, Рейчел ухитрялась играть свою роль самым слащавым и тошнотворным образом.) Она встала около восьми, чтобы успеть помыться и накраситься, и у нее еще осталось время принести мне чашку чая и раздвинуть занавески перед прощальным поцелуем. Так что в течение получаса я валялся, наслаждаясь сексуальностью теплой и неожиданно просторной кровати. Когда примерно в половине девятого я вылез из-под одеяла, то заметил под креслом бесхозные трусики. Я зажег огонь и поднял их, чтобы понюхать и поцеловать.

Некоторое время я их нюхал и целовал. Затем вывернул наизнанку. Я увидел: 1) три лобковых волоска в форме огромных запятых, 2) темно-коричневую полоску дерьма размером с палец.

— Ага, попалась! — вслух сказал я. — Значит, им тоже это не чуждо.

Весь остаток дня меня неотвязно преследовало желание устроить Рейчел, когда она вернется, очную ставку с ее трусами. «Эге, Рейчел. Заходи, заходи. (Я сижу в кресле, руки скрещены на груди. Экспонат А разложен на столе, как мышь, подвергнутая вивисекции.) Подойди поближе, если тебе не трудно, и скажи, что ты видишь. Итак: этим утром, примерно в восемь тридцать пять… Ты имеешь что-нибудь сказать? Ладно, отрицать бесполезно; доказательства налицо. Ты… срешь!»

С каким горьким чувством непоправимой утраты я бросил трусы в корзину с грязным бельем и как угрюмо и неохотно я взглянул в глаза Рейчел, когда она вернулась! И тогда я исполнил свой коронный тинейджерский номер — «Не в духе».

Я был в ударе. Наши отношения до этого момента были такими прямолинейными и идеализированными, сверкали такой белизной, что, когда они впервые соприкоснулись с моим откровенно подавленным настроением, у нас не было средств к его преодолению.

В тот вечер Рейчел боялась лишний раз вздохнуть. Не думаю, что когда-нибудь смогу забыть выражение ее лица, когда я произнес: «Правда?» — и уткнулся в книгу прямо посреди ее разглагольствований на тему как-поживает-Нянюшка и как-мило-с-моей-стороны-до-сих-пор-ее-(Рейчел) — любить. Испуганное и ошеломленное лицо, как если бы она услышала чей-то вопль или кто-то шепнул ей на ухо ужасающую непристойность. Я сгорбился за столом, пытаясь скрыть нервную дрожь. Глядя в тот момент на мое лицо, вы бы подумали, что я каждую секунду ожидаю, что Рейчел подойдет сзади и треснет меня по голове — или пощекочет. Очень странное выражение; крайне неприятное, как мне кажется.

И, ближе к полуночи, когда Рейчел нерешительно легла в постель подле меня, я лишь произнес: «Очень устал», — и отвернулся. Впервые мы не занимались любовью перед сном (обычно делали это как минимум дважды). У меня, конечно, возникла чудовищная эрекция, и я был бы вовсе не прочь кое-чем заняться. Но нужно было испытать свое самообладание. Пять минут прошли в напряженном молчании. Затем она начала плакать.

Я резко перевернулся, поцеловал ее, извинился, погладил по груди, вытер слезы, обнял, стал шептать, что, мол, да, моя мать позвонила мне, рыдая; я сам не знаю, почему это меня так расстроило — просто Говнюк привел еще одну шлюшку, чтобы унизить свою жену. Сможет ли Рейчел меня простить?

Она все еще всхлипывала, но уже совсем чуть-чуть, когда семьдесят минут спустя я довел ее до восьмого оргазма, а затем разделил с ней девятый. В ту ночь я был способен и не на такое — безмозглая похотливая дубинка.

Я заснул под ее россказни об отце. Жан-Поль — вы будете смеяться — получил почетное ранение во время гражданской войны в Испании, воюя (этого Рейчел могла бы и не говорить) за Правое Дело.

Второе.

Был ли Второй Инцидент результатом Первого — вопрос к психологам, а не к литературным критикам.