Витим Золотой (Роман 2) - Павел Федоров

- А ты что же думаешь, что я не знаю, на что иду?

- А ты помнишь, как из Азии в эшелоне тогда двигались?

- Еще бы! Чуть ли не под откос хотели сбросить, - подтвердил Лигостаев.

- А здесь, в Шиханской? На Степку, как на гончую, улюлюкали!

- Теперь, кум, не те времена.

- Обтерлись маленько, правда, по-другому на жизнь глядеть стали. А, собственно, ты к чему всю эту обедню завел? Я ведь говеть не собираюсь, а вот исповедаться перед тобой готов. - Лигостаев сдержанно улыбнулся и, не найдя в кармане папирос, попросил у Важенина закурить. Тот подал ему кисет. Петр Николаевич закурил, жадно затягиваясь дымом, рассказал все то, что произошло в станичном управлении.

- Ты его ударил? - меняясь в лице, спросил Захар Федорович.

- Толкнул разок... - Петр Николаевич заплевал цигарку и далеко отбросил в сторону.

- Табак дела! - заключил Важенин. - Ведь толковал тебе - не вяжись.

- За грудки же он меня взял! Я ведь, кум, не рыба, в сторону не нырну...

- Так-то оно так... Какого ты себе врага нажил!

- Ты же знаешь, что у меня с ним свои счеты, и от моего толчка мало что изменилось, а наоборот, все стало на свое место. Хватит, кум! - жестко закончил Петр Николаевич.

- Конечно! Тут уж кто кого.

- Ты только Василисе ни слова, - просил Лигостаев.

- Без тебя ведаю. Тут к тебе еще одна важнецкая гостья пожаловала.

- Я еще и сам не уразумел, кого мне бог послал.

- Олимпиадушка заявилась, - ответил Важенин и улыбнулся.

- Кто-о? - Петр Николаевич удивленно пошевелил бровями и отшатнулся. Он не ожидал такого визита и растерялся.

- Говорю тебе, Олимпиада, шиханская королева!

- Дай-ка, кум, еще закурить, - протягивая Важенину задрожавшую руку, попросил Петр.

- Ты что, милый? Только сейчас бросил! - Захар Федорович глянул на пошатнувшегося Петра и обомлел; лицо друга как-то сразу посерело, осунулось, черные усы вяло сникли к сморщенным, крепко поджатым губам.

- Тошнит что-то... - Лигостаев качнул головой и расстегнул крючок романовского полушубка, ослабил кушак, шарил рукой по мундиру, словно пытаясь остановить бурно стучавшее сердце. - Тут и так муторно, а ее опять черт принес...

- Ну, брат, здесь дело такое! Не выгонишь! Потерпи! Она теперь сама барыня... Только, слышь, не пойму я ее, - тихо говорил Важенин. - Кучу подарков привезла, ворошит их, показывает, вроде как не на свадьбу явилась, а сама замуж собирается...

- Что ей нужно? - мрачно спросил Петр Николаевич.

- А это ты поди сам ее спроси. Может, у нее какое особое дело к тебе?

- Все может быть... - В голову Петра снова полезли тяжелые, нехорошие воспоминания. В душе жалел, что не рассказал об этом ночью Василисе. А надо было. Легче бы стало на душе.

- Догадываешься? - в упор спросил Захар.

Петр молча кивнул. Прикурив, сказал кратко:

- Это потом... Сейчас не спрашивай...

- Ладно, - согласился Важенин. - Ступай к ним... А я дойду до Гордея и разузнаю, что и как... Только голову не вешай - все обойдется. Правда, кашу ты заварил крутую!.. Ну да ничего... От жиденькой тоже сыт не будешь... Как-нибудь вдвоем-то расхлебаем и эту!

- Ты тут ни при чем! - глубоко вздохнул Лигостаев. - Мое варево, мне и выскребывать до дна...

- Друг я твой или нет? - Заглянув Петру в глаза, Захар Федорович обнял его за плечи.

- О чем вопрос! Спасибо! На тебя вся надежда. - Петр Николаевич легонько снял с плеч его руки и крепко пожал их. - Я тебе опосля все расскажу...

- Ладно... Может, я тоже кое-что знаю... Держись, друг! - Важенин похлопал его по спине широкой ладонью, улыбнулся и, повернувшись, направился к воротам.

Глотнув свежего, чистого воздуха, Петр Николаевич поднял голову. Над заваленной зеленым сеном поветью повисло тускловатое, в синей дымке солнце. У плетня, в тихой зимней дремоте, чуть заметно шевелил застывшими листьями, осыпая иней, крепкий, завороженный снежными узорами сучкастый вяз. На крыше у печной трубы пригрелись на солнце Санькины друзья - сизые голуби. По двору гонялся за курами желтый разъяренный молодой петух. Поглядывая на его яростные наскоки, Петр с грустной улыбкой вспомнил, что сегодня, в потемках, схватив бедового петушка, чуть не открутил ему голову. Хорошо, что вовремя разглядел... "Варился бы ты сейчас, милый, в чугуне", - подумал Лигостаев и, нерешительно остановившись возле крыльца, стал счищать с каблуков снег. Встречаться с Олимпиадой ему сегодня не хотелось.

Вспомнилось опять утро, когда жена и дети вернулись с бахчей и повисли у него на шее. Только одному богу известно, что он тогда пережил. Ничего худшего не было в жизни Петра, как в эти сумбурные, тягостные дни. Спустя неделю Олимпиада подкараулила его на заднем дворе. Вцепившись руками в колья плетня, глядела мутными, полными отчаянной решимости глазами, проговорила в упор:

- От свекра я ушла, домишко он мне сторговал.

- Знаю, - глухо ответил Петр Николаевич.

- Коли знаешь, так вечером приходи.

- Ты что же это...

- А то, что, если не придешь, ославлю на всю станицу и в Урал вниз башкой нырну... - перебила его Олимпиада.

Не дожидаясь ответа, она изогнулась высоким станом, закрыла лицо черной шалью и тихими шагами отошла.

После каждого посещения Петр казнил себя самой лютой казнью презрением к самому себе. Долго тянулась такая пытка, чуть ли не до тех пор, пока Митька Степанов не открыл золото. А когда она уехала с Доменовым, Петр Николаевич как-то взгрустнул и даже пожалел немножко о прошлом. Времена-то меняются, меняется и жизнь. Теперь, размышляя обо всем этом, Петр стоял возле крыльца и старался понять: зачем же все-таки она приехала?

На дворе пахло кизячным дымком. Полуразрушенный воз блестел на солнце снежными искорками. На улице пиликнула гармошка и радостно замерла в искаженном и томительном звуке. Лигостаеву нетрудно было догадаться, что приезд Олимпиады не просто визит вежливости избалованной бабенки, которая, как он знал, жила теперь в неслыханной роскоши. Надо было думать, что явилась она с какими-то намерениями, и Петру Николаевичу вовсе не хотелось, чтобы она как-то оскорбила и унизила Василису.

Завороженные подарками, женщины не обратили внимания на скрипнувшую в кухне дверь и не слышали, как он вошел. Первой увидела его Василиса. Она растерянно прижала к груди кусок какой-то шелестящей материи и выжидательно глядела на Петра радостными, виноватыми глазами. Он кивнул ей и улыбнулся, как бы отвечая своим понимающим взглядом: "Валяй, я тебя могу любить всякую, и ежели тебе нравятся эти барские тряпки, греха тут нет, потому что ты молода, не балована и тебе все в диковинку".

Перехватив беспокойный взгляд Василисы, Олимпиада степенно и плавно повернула красивую голову.

Они изучающе смотрели друг на друга несколько напряженных секунд. Петр с удивлением и твердым в темных глазах вызовом. Она - с глубокой тоской и растерянностью.

Известно, что женщина по самому малейшему движению лица мужчины, которого она близко знала, по одному случайно брошенному взгляду умеет чутко и точно угадывать самые глубокие и сокровенные мысли его.

Увидев твердый, явно ожесточенный взгляд удивительно помолодевшего Петра, Олимпиада почувствовала, что ей предстоит выдержать сегодня тяжкое испытание. За полчаса, проведенные вместе с Василисой, она поняла, что соперница хороша не только лицом. Несмотря на каторгу, она каким-то чудом сохранила девичью прелесть и простоту, а сейчас лишь перешагнула тот порожек, за которым так щедро расцветает молодость, а вместе с нею и любовь. Олимпиаде стало ясно, что одолеть эту женщину будет нелегко. Однако она была убеждена, что с деньгами ей все нипочем. Она уже научилась чувствовать их сокрушительную силу, потому и привезла с собою в желтом портфеле те самые сто акций Ленского золотопромышленного товарищества, которые подарил ей Авдей под пьяную руку сразу же после свадьбы. На днях главный управляющий Роман Шерстобитов, шепча ей на ушко всякие глупости, шутя предложил продать эти сказочно подорожавшие бумаги за миллион рублей и бежать с ним в Париж... Мысль подержать в руках этакую кучу деньжищ сама по себе была весьма соблазнительной и взволновала воображение Олимпиады до крайности. Да и высокий, статный Ромка Шерстобитов напоминал чем-то Петра Лигостаева. Весть о намерении Петра жениться на каторжанке растревожила Олимпиаду еще больше, и она решила очертя голову кинуться в бой... Вскинув на Петра прищуренные, в длинных ресницах, лихорадочно блестевшие глаза, она сказала, что хочет поговорить с ним по большому секрету.

- Ну ежели секрет, да к тому же еще большой, пройдем в ту горницу. Петр Николаевич сделал шаг в сторону и дал Олимпиаде пройти. Пригладив темные задрожавшие усы, ни на кого не взглянув, шагнул вслед за гостьей и скрылся за дверью.

Только что протопленная горница, в которой они очутились одни, пахла еще угаром от недавно закрытой трубы. Крашеный пол и длинная, во всю стену скамья со спинкой были чисто вымыты, большой стол накрыт новой с синими каймами скатертью. Окинув все опытным взглядом, Олимпиада поняла, что здесь всерьез готовятся к свадьбе. Это еще больше ожесточило и без того распаленное ревностью чувство Олимпиады и придало ей новые силы. Она села на скамью и, облокотившись на стол, уставилась на Петра неморгающими, безысходно печальными глазами, как в те минувшие годы, когда, утомившись от воровских ласк, подолгу гладила его поникший чуб и с ужасом заглядывала в темную пустоту его окаменевших глаз. Она знала, как он тяготился их тайными встречами. Чем сильнее он противился, тем больше ее тянуло к нему. Сейчас он стоял перед нею чужой, настороженный и далекий. Прислонившись у косяка к зеленоватым обоям, Петр, выжидая, молча курил.