Час отплытия - Борис Мисюк

Как случилось, что на столике, рядом с «Огоньком», оказалась ее рука? Как случилось, что его рука там, во тьме, сама нашла нечаянно ее руку? Как все это случилось, он не знал и даже не задавался этими вопросами. Он лишь вздрогнул. Руки их уже не могли расстаться. И он глубоко-глубоко вздохнул, а она затаилась, как птаха в гнезде. На миг закрыв глаза. Витос вдруг поцеловал ее. И сел рядом, зажав руки коленями. Она неожиданно погладила его обеими ладонями по голове. Боясь прикоснуться к ней рукой, он наклонился и поцеловал ее в губы.

Она положила ему на плечи невесомые руки. И тогда он вновь поцеловал ее, сильно и неумело прижавшись пылающими губами к ее губам, тоже горячим и неумелым. Он провел ладонями по ее волосам, щекам, подбородку и только после этого отважился обнять ее за плечи. Снова и снова целовал он ее губы и щеки, целовал в глаза и опять возвращался к губам, совершенно завороженный нежными ощущениями.

И вдруг оглушительно зашипел динамик над головами — это вахтенный штурман включил принудительную трансляцию с мостика:

— Судовое время двадцать три ноль-ноль. По судну — отбой. Спокойной ночи, товарищи!

Опустились руки у Витоса, соскользнули с его шеи руки Светланы. На мгновение оба словно застыли. Потом она встала и попросила далеким-далеким, тоненьким голоском включить свет. Витос-матрос, словно это был приказ самого капитана, приказ, от которого зависело спасение судна и экипажа, бросился к выключателю. Плафон-солнце вспыхнул и затопил каюту ярким, летним светом. У двери, над раковиной, было зеркало на переборке. Светлана подошла к нему и стала поправлять волосы. В золотистых глазах ее плавал невинный и в то же время бесстыдно-хмельной напиток, рдели щеки, губы полны были соком, они цвели спелыми, смуглыми черешнями, которых так много весной там, в Рени, на родном голубом Дунае. И Витос подошел к ней, заглянул сбоку в ее глаза, улыбаясь при этом совсем как блаженный: он переживал запах спелых черешен…

Глаза у них закрылись одновременно: что-то невыносимое, неведомое, бесконечное было сейчас в глазах у обоих. А поцелуй спасал от непонятного и бездонного, лежащего за пределами человеческого рассудка. Если бы они пересилили себя и бесстрашно заглянули друг дружке в глаза, то увидели бы там, в глубине, все-все, о чем пока не знали, не догадывались и даже не предчувствовали. Вот ведь где чудо из чудес — глаза! Они не только зеркало души, они еще обладают способностью отражать будущее, близкое и далекое. Глаза… Не зря их прячут от стыда и смущения, не зря говорят, добиваясь правды: «А ну посмотри мне прямо в глаза», А сколько у нас поговорок и пословиц «с глазами!» Глаза яснее ясного отражают боль и ненависть, нежность я любовь и еще тысячи оттенков всех мыслимых и немыслимых чувств. «Буйство глаз» с годами уступает спокойной мудрости, смирению или бессильно ворчащей непримиримости со злом. Прожитые годы могут наполнить мешки под глазами, налить свинцом козырьки век, обрамить глаза сеткой горестных морщин, а миллионы улыбок могут украсить лучиками углы глаз, не утративших юной яркости, и тогда молодость, покинувшая больное, старое тело и лицо, изрубленное, точно шрамами, морщинами, вся сосредоточится в глазах. И как они поражают всегда, взглянув ясным, юным взглядом из-под черных бровей, что так необычно контрастируют с серебряной головой или снежной бородой патриарха. Глаза, два крошечных окошка в окружающий мир, словно «магические кристаллы», вбирают этот мир в себя, полнятся содержанием и обретают с годами все новые и новые формы. Пройдитесь по городской улице, вглядитесь в лица: горестные ромбы, суровые и непокорные прямоугольники, дьявольски ненастные чечевицы, насмешливые щели — глаза, глаза, глаза…

И юной яркости глаза до самой смерти не утратят, если живет в них любовь. Земная любовь, которая родилась в море.

VI

Витосу снова «повезло»: по приказу старпома он и Коля Худовеков были откомандированы с палубы в распоряжение старшего механика для покраски машинного отделения. А что такое машинное отделение плавбазы? Это ужас что такое! Отсюда, сверху, где сидят сейчас на подвесках Витос, Коля и практикант-моторист, до низа, до палубы машинного отделения, которую все зовут здесь просто «плиты», потому что там и в самом деле настелены стальные рифленые плиты, черно-синие, блестящие от соляра, которым их протирают на каждой вахте — по шесть раз в сутки, — так вот до этих плит от световых машинных люков-капов не меньше двадцати метров! Столько же, если не больше, занимает машинное отделение в длину и, пожалуй, не меньше в ширину — этакий «кубик». В самом центре куба высится собственно машина — главный дизель зверской мощности — в семнадцать тысяч лошадиных сил. Слон, мамонт, паровоз — все это игрушки по сравнению с судовым дизелем. Скорее, это дом, трехэтажный железный дом с наглухо забитыми дверьми и окнами. Семнадцать тысяч лошадей, которых сумели загнать в него, похоже, сбесились там от тьмы, тесноты, угара, они ржут, мечутся, бьют копытами во все стороны, хором утробно вздыхают и чихают. И от всего этого их темница не переставая дрожит и раскачивается. Вокруг железного дома-дизеля, на высоте трех-четырех метров, по всему машинному отделению — от носа до кормы и от борта к борту — идет прозрачная палуба. Это так называемые вторые решетки, натуральные дюралюминиевые решетки, по которым вначале и ступаешь-то со страхом, пока не обвыкнешь. На них полно электромоторов, вспомогательных механизмов и ящиков. Стены машинного отделения, поднимаясь, здесь несколько сходятся, идут с наклоном внутрь, отчего третьи решетки по площади вдвое меньше вторых. Тем не менее на них просторней и светлей, но и тут по переборкам натыкано железных ящиков-цистерн с табличками: масло, топливо, вода.

Вот и сравните теперь… Да, Колонный зал наверняка проще красить. К тому же его не надо перед покраской мыть. А здесь предстояло еще все эти сотни квадратных метров, увешанные черт-те чем и увитые, что лианами, сотнями труб, отдраить от липкого, маслянисто-крупитчатого налета.

— С-с-с-с, — протяжно свистнул сквозь зубы Коля Худовеков, смешно очертив головой все это сверху донизу, — да нам здесь с неделю сидеть, братишки.

— Я вам дам «с недевю»! — раздалось откуда-то сверху. И все трое, как по команде, задрали головы. С палубы в раскрытые машинные капы заглядывал стармех.

— Вячеслав Юрьевич, — вскричал Мотылек (так звали в машине практиканта-моториста), — а чего нам резиновых перчаток не дали?

— Я вам дам «с недевю», — повторил свое стармех. — Чтоб через три дня бвестево мне! Вы ж — комсомовьская бригада!

Он улыбался, похоже, каким-то своим мыслям. На круглом, кошачьем лице его сидели добрые и хитрые глаза, умевшие вот так уйти внутрь и одновременно по-хозяйски окидывать свою вотчину — машинное отделение. «Шкодный стармех», — весело подумал Витос. А как он смешно картавил!

— За недевю, комсомовьцы, я один бы все сдевав. День — он двинный, за сегодня помоете, а завтра и посвезавтра — цевых два дня вам — мавярам!

— Да ведь тут только одних ящиков и электромоторов — за три дня не выкрасить, — застрочил Коля со свистом.

— Ну и пувемет! — сказал стармех, и все дружно грохнули. Он посмеялся вместе со всеми и продолжал: — Ты погоди пуви пускать, узнай сначава, что девать надо. Эвектричество вас не касается — покрасят эвектрики. Там, — он ткнул пальцем вертикально вниз, — на пвитах все сдевают мотористы. Так что вам всего ничего оставось.

Он продолжал хитро улыбаться, как бы говоря: «Ну что, хороший я организатор, умею убеждать?»

— Вячеслав Юрьич! — снова возопил Мотылек. — Резиновые перчатки! Антинакипином ведь моем!

— Я бы тебе, говубь, вайковые дав, кабы у меня быво, — ласково сказал стармех, словно прося сочувствия: вот, мол, нищета в машине, а с меня требуют, войдите тоже в, мое положение.

— Хитрован он еще тот! — сказал Мотылек, когда стармех ушел.  — Все у него есть, я-то знаю — я в машинной кладовке недавно работал.

— Скажешь тоже, — вступился Витос за симпатичного ему стармеха. — Для чего ему «зажимать»? Что он, в резиновых перчатках на берегу в театр пойдет?

— Понима-а-ал, бы ты, — зло затянул Мотылек. — Он медные электроды на них выменяет. «Ченч» сделает на другой базе. Усек? Я-то знаю. А электроды — еще какой дефицит, ему за них на любом судне что хочешь дадут — и иглы к форсункам, и плунжерные пары, и какие захочешь прокладки. Усек?

— Ну ты, гусек, хватит тебе машинные байки рассказывать, — прервал диспут Коля. — Слыхал — три дня на все нам — малярам. Давай работать.

— Кончай «пуви» пускать! — огрызнулся Мотылек. И бригада весело взялась за дело: выпустил пузыри и едкую пену антинакипин, растворяясь в горячей воде, заширкали по копченым машинным переборкам капроновые щетки, первозданными белилами засветились первые отмытые квадратные метры. Работалось здесь хорошо: снизу, от дизеля, идет приятное тепло, а сверху, через раскрытые капы, падают волны свежего морского воздуха. До чего же он, оказывается, вкусный, подумал с удивлением Витос, а ведь там, на палубе, совсем этого не замечаешь, не ценишь.