Птицеферма (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна

«Ринг» уже разобрали. Кровь на месте, где происходили поединки, засыпали слоем земли и заровняли. Довольная Чайка, мужчина которой в очередной раз подтвердил на нее свои права, метет двор. Больше никого нет — все разошлись по комнатам.

Как там Олуша? Пошел ли Дергач к ней прямо после окончания состязаний, чтобы потребовать свое?

Морщусь при этой мысли. Мне жаль Олушу, что бы там она обо мне ни думала и чего бы мне ни желала, по — человечески мне ее очень жаль.

Что ж, во всяком случае Дергач не Момот.

Наполняю ковшом ведро наполовину и собираюсь возвращаться в барак, когда меня замечает Чайка; отставляет метлу в сторону на манер посоха.

— Явилась, королева бала!

Красноречиво поднимаю брови.

— Ты это мне?

На самом деле глупый вопрос, потому что, кроме нас с ней, во дворе никого нет.

— Тебе-тебе, — в доказательство своих слов та даже делает несколько шагов по направлению ко мне, упирает одну руку в бок. — Что, довольна? — щурится на солнце, вглядываясь в мое лицо.

Дергаю плечом.

— Вполне.

Что она хочет услышать? Что я действительно довольна исходом прошедших состязаний? Что я чуть не задохнулась от облегчения, когда хрустнула шея Момота? Что я настолько бессердечна, что много раз желала «палачу» смерти и обрадовалась тому, что его жизнь оборвалась?

Не думаю, что Чайка хочет услышать именно это. Тем не менее проговариваю эти слова в своей голове, должно быть, только сейчас окончательно осознав, что произошло.

Поднимаю ведро за ручку и разворачиваюсь, чтобы уйти. Мне нужно, чтобы Пересмешник не истек кровью. Поточить лясы Чайка может с кем-нибудь другим.

— Да ему там все отбили! — кричит главная сплетница Птицефермы мне вслед, недовольная тем, что я не дала ей высказаться до конца. — Думаешь, увела у Кайры мужика и будешь радоваться?! Если не загнется, теперь неизвестно, когда у него на тебя встанет!

Верно, это же главное: длинный-короткий, встанет-не встанет, скорострел или нет. Что еще там Чайка любит пообсуждать?

Крепче сжимаю дужку ведра; не оборачиваюсь.

— А если встанет, Кайра все равно у тебя его уведет! — припечатывает Чайка напоследок. Все ещё ищет способ, как ужалить побольнее. Они с Кайрой явно стоят друг друга — не зря же дружат.

Дверь за моей спиной захлопывается — я в бараке.

Руки так и чешутся, чтобы вернуться и надавать Чайке по шее за ее длинный язык.

Встанет, не встанет… Лишь бы сам на ноги встал.

* * *

— Ты как? — спрашиваю с порога, на самом деле не надеясь на ответ. Меня не было минут десять, Пересмешник наверняка уже отключился.

Однако он еще выносливее, чем я думала.

— Порядок, — доносится с кровати. — Тошнит ужасно. А так — порядок.

Еще бы его не тошнило, после стольких ударов по голове.

— Таз дать? — предлагаю серьезно.

— Скажу, если понадобится.

Раз храбрится и не хочет блевать на моих глазах, значит, все не так плохо.

Подхожу ближе, ставлю ведро на пол возле кровати, упираю руки в бока и осматриваю поле деятельности. С чего начать, понятия не имею. Пересмешник лежит с закрытыми глазами, его грудь равномерно поднимается и опускается — ну хоть с дыханием все в порядке.

Со вздохом наклоняюсь, опускаю полотенце в воду, выжимаю…

— Только не говори, что собралась обтирать меня, как труп.

Замираю на середине движения.

Он что, издевается?

Пересмешник неловко пытается подняться, не открывая глаз. Упирается в край кровати, взваливая свой вес на руку. Задерживаю взгляд на этой руке — заметно дрожит.

— Меня… всего лишь… отлупили… — напоминает упрямо. — А я сломал ему шею, — без посторонней помощи принимает вертикальное положение, но теперь держится за край кровати двумя руками. Костяшки сбиты, кожа содрана.

— Гордишься собой?

Мотает головой и тут же чуть не падает, потому что отпускает одну руку опоры, чтобы поднести ко рту.

— Меня от себя тошнит, — хрипит. — Таз дай.

А я сразу предлагала. Знаю, что такое сотрясение мозга.

Молча ставлю ему на колени пустой таз и отхожу. Стою, обняв себя за плечи, и смотрю в окно. Ветер гонит пыль по пустому двору, в котором уже не осталось следов ни недавних смертей, ни кровопролитий.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Пересмешника рвет. Хорошо хоть таз попросил.

Не оборачиваюсь.

— Видишь… — говорит, продышавшись. — Наши отношения вышли на новый уровень.

Верно, интимнее некуда.

Поворачиваюсь, отнимаю таз, ставлю к двери — потом вынесу.

— А на каком уровне они были раньше? — любопытствую. — Наши отношения.

— Сдерживаемой симпатии.

— Чего-о? — столбенею от такой наглости.

— Ну, ты же не признавалась, что я тебе нравлюсь, — поясняет. Кажется, ему лучше: стал говорить без пауз.

— С чего ты взял, что мне нравишься? — возмущаюсь, а сама хожу перед ним кругами, придумывая, как бы помочь ему смыть с себя грязь и кровь так, чтобы не устроить из моей (вернее, уже нашей) комнаты озеро.

— А что, ты стала бы тащить на себе, а потом лечить того, кто тебе противен? — опять держится за кровать обеими руками. Крепко держится — отдает себе отчет, что если разожмет пальцы, то свалится на пол.

Качаю головой.

— Не противен, — признаю.

— Вот видишь, — усмехается. Губа натягивается, свежая тонкая пленка на ране лопается, и по подбородку течет струйка крови.

— Замолчи, пожалуйста, — не теряя времени, хватаю сухое полотенце и шагаю к кровати, чтобы самой зажать Пересмешнику губу. А заодно и рот — пусть помолчит. — Ты по болтливости дашь фору самой Чайке.

Что-то мычит в ответ, но оттолкнуть меня не пытается, терпит.

Закатываю глаза.

— Чего? — отодвигаю полотенце.

— Видимо, когда мне больно, я болтаю.

— Я уже поняла, — огрызаюсь и снова затыкаю Пересмешнику рот. Отличный кляп, надо признать. Жаль, раньше не догадалась.

Стою очень близко. Подол моего платья касается бока мужчины. Мне кажется, что на таком расстоянии я даже чувствую жар его тела.

Касаюсь ладонью влажного лба. Я права — горячий. А моя рука, видимо, холодная — Пересмешник отшатывается.

Нужно поскорее смыть с него грязь и бежать к Сове за помощью. Не думаю, что в этот раз мы справимся без медикаментов. Позволил же ей Филин истратить часть запасов на мою спину…

* * *

— Что значит, запретил?

Стою в дверях комнаты Совы и не верю своим ушам.

— То и значит, — огрызается женщина; отводит взгляд. — Филин сказал, чтобы не вздумала тратить на Пересмешника лекарства. Мол, если такой прыткий, сам оклемается.

Признаюсь, на такой поворот событий я не рассчитывала.

С горем пополам нам удалось устроить купание в ведре посреди комнаты, Пересмешник даже умудрился бросить комментарий, что наши отношения развиваются стремительнее некуда — теперь я видела его голым.

Я же сделала неутешительный вывод: если предположение о том, что когда ему больно, он болтает, верно, то сейчас Пересмешнику очень больно.

А оценив степень повреждений после того, как мы смыли грязь, я почти силой уложила пострадавшего в заново постеленную кровать и бросилась к Сове.

— …и вообще велел не соваться к вам, — добивает женщина меня окончательно и пытается захлопнуть дверь перед моим носом.

Перехватываю дверь и для верности ставлю ногу на порог.

— Сова, у него ребра сломаны, бровь рассечена так, что надо шить. Ссадины, царапины. Есть глубокие. Если все это ничем не обработать, оно воспалится! Дай хотя бы самогон, — женщина упрямо поджимает губы и качает головой. Чем же Глава ее взял? Угрожал? Она же очевидно болела за Пересмешника. — Он может умереть, — заканчиваю гораздо тише.

Если у меня будет самогон и нитка с иголкой, то смогу хотя бы обработать раны. Правда, я рассчитывала на какие-нибудь средства для ускорения регенерации, которыми Сова обрабатывала мою спину, и болеутоляющие. Но черт с ними, хотя бы это.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Женщина медлит. Молчит, думает.

Вижу, что ей хочется помочь, но Глава чем-то ее запугал.