Жизнь Рамакришны - Ромен Роллан

Он был потрясен, прочитав «Исследование о религии» Стюарта Милля. Его первоначальный теизм, по внешности оптимистический, воспринятый им в модных брахмасамаджских клубах, рухнул. Лицо зла в природе предстало перед ним. Он восстал. Но не мог помешать извечной тоске (в духе Дюрера) и разочарованию от пресыщения овладеть им. Напрасно старался он разрешить свои сомнения с помощью теории Герберта Спенсера, которому он писал.[307] Он пришел просить совета у своего старшего товарища по университету Браджендранатха Шила,[308] Он поделился с ним своим скептицизмом и просил стать его руководителем в поисках истины. Шилу он обязан тем, что прочел Шелли и омыл свой пылающий дух в волнах его поэтического пантеизма.[309] Впоследствии его юный наставник хотел призвать его для служения богу разума – Парабрахману, – которого он для себя создал. Рационализм Браджендры был особого рода. Он пытался слить воедино чистый монизм Веданты, диалектику абсолютной идеи Гегеля и «евангелие» Французской революции – свободу, равенство и братство. Для него принцип нераздельности был злом, универсальный разум – добром. Следовательно, надлежало поклоняться чистому разуму. Это было большой модной проблемой, и Браджендра думал разрешить ее при помощи революции. Этот революционный государственный рационализм мог удовлетворить лишь некоторые стороны властной личности Нарендры. Но его кипучая натура не в состоянии была замкнуться в ней.

Его ум согласен был принять для себя или для других владычество универсального разума и основать мораль на абсолютном отрицании индивидуализма. Но его поведение противоречило этому. Он жаждал насладиться красотами мира и узнать его страсти. Захотеть лишить его этого значило бы обречь молодого дикого зверя на вегетарианство. Его беспокойство, его мучения удвоились. Было насмешкой предложить ему как единственное содержание жизни самодовлеющий разум, этого бескровного бога. Ему нужно было – как настоящему индусу, для которого жизнь есть первый атрибут, если не сама сущность истины, – ему нужно было живое откровение, познание Абсолюта, бог, превращенный в человека, святой гуру, который мог бы сказать: «Я видел его, я прикасался к нему, я был им…» А между тем его разуму, вскормленному Европой, его критическому уму, унаследованному от отца, противоречило это стремление сердца и чувства (это будет видно по тому, как сильно он вначале сопротивлялся Рамакришне).

Как всех молодых интеллигентов Бенгалии, его привлек чистый свет Кешаб Чандры Сена. Он сиял еще полным блеском, и Нарендра позавидовал Кешабу. Он хотел быть Кешабом. Было естественно, что он сочувствовал его ордену и вошел в него. Его имя было внесено в список членов нового Брахма Самаджа.[310] Ramakrishna Mission утверждала впоследствии, что он не мог быть целиком согласен с духом категорических реформ этого самаджа, беспощадно разбивавшего все, даже наиболее чтимые предрассудки ортодоксального индуизма. Я же думаю иначе. Необузданной цельной натуре молодого Нарендры доставляло удовольствие все ломать; он не был человеком, который мог бы упрекать тогда своих новых товарищей за их иконоборство. Только впоследствии – главным образом под влиянием Рамакриш-ны – он почувствовал и стал проповедовать уважение даже к устарелым верованиям и привычкам, когда они поддерживались длинной цепью традиций, глубоко ассимилированных нацией.[311] Но я убежден, что он пришел к этому не без усилий, и это обнаруживается в его первоначальном недоверии к Рамакришне. В тот момент он присоединился к движению молодых последователей Брахма Самаджа Бенгалии, стремившихся объединить широкие массы индийского народа, без различия каст, рас и верований. Некоторые из них были более суровы в своих нападках на ортодоксальный индуизм, чем христианские миссионеры. Но свободный и живой ум Нарендры неизбежно должен был быстро уловить ограниченную узость этих критиков, несвободных от фанатизма наизнанку, и этим был задет как его разум, так и национальная гордость. Он не мог согласиться с преклонением индуистской мудрости перед плохо усвоенной наукой Запада. Он продолжал все-таки присутствовать на собраниях Брахма Самаджа, но сердце его не было удовлетворено.

Тогда он заставил себя вести жизнь аскета – жить в темной и сырой комнате, спать на полу на одеяле. Повсюду были разбросаны его книги, кипящий чайник стоял прямо на земле, и днем и ночью Нарендра читал и предавался медитации; временами его мучила острая головная боль. Он не мог примирить противоречивые страсти своей натуры. Их борьба тревожила его даже во сне.

«Начиная с юности, – рассказывал он, – каждую ночь, когда я засыпал, два сна являлись мне. В одном я видел себя среди великих мира сего, обладателем богатства, почестей, могущества и славы, и я чувствовал, что способность достигнуть этого была во мне. Но через минуту я видел себя отказавшимся от всего земного, одетым в простое рубище, живущим милостыней, спящим под деревом, и я думал, что я способен жить так, подобно древним риши. Из двух картин вторая была ярче, и я думал, что только этим путем я смогу достичь высшего блаженства. И я засыпал, предвкушая это блаженство. И каждую ночь все это повторялось».[312]

Таков он был перед встречей с учителем, который должен был определить его жизнь. В большом городе, где смешивались Индия и Европа, он обошел все высокие религиозные авторитеты[313] и вернулся разочарованным. Он напрасно искал, пробовал, отвергал. Он блуждал.

Ему было семнадцать лет, и он готовился к первому университетскому экзамену. В ноябре 1880 года в доме своего друга Сурендранатха Митры, богатого ростовщика, обращенного индуистским Христом, во время небольшого праздника, на котором Нарендра спел прекрасный религиозный гимн, соколиные глаза Рамакришны в первый раз заметили неудовлетворенную душу. Он остановил на ней свой выбор.[314] Он попросил Сурендранатха привести Нарендру в Дакшинешвар.

Юноша явился с ватагой ветреных друзей. Он вошел и сел, безразличный ко всему окружающему, словно не видя и не слыша ничего, погруженный в свои мысли. Рамакришна, наблюдавший за ним, попросил его спеть. Нарендра послушался; его пение было полно чувства; учитель, как и он, страстно любивший музыку, впал в экстаз. Здесь я предоставляю слово Нарендре.

«После того как я спел, он внезапно встал и, взяв меня за руку, повел на северную веранду и закрыл дверь за нами. Мы были одни, никто нас не видел. К моему великому удивлению, он залился слезами радости. Он держал меня за руку и, обращаясь ко мне очень нежно, как к кому-нибудь, кого знаешь близко и уже давно, сказал: „Ах! Вы приходите так поздно! Почему вы были так недобры и заставили меня долго ждать? Мои уши устали слушать ненужные слова этих людей. О, как томился я желанием влить мой дух в дух того, кто был бы способен принять мои внутренние испытания!..“ Он стал говорить, рыдая. Затем, став передо мной и сложив руки, он сказал: