Саморазвитие по Толстому - Вив Гроскоп

приходит в голову встать и сказать: «Довольно, хватит уже притворяться. Никакой Москвы никогда не будет». Самообман — это то, что держит их вместе и дает им общее ощущение цели. В этом смысле Москва может быть и полезной. Она олицетворяет их общую мечту о том, что жизнь вполне может стать другой. И это важный жизненный урок: как бы ты ни обманывал себя относительно того, что может сделать тебя счастливым («Мне надо в Москву!», «Мне надо добиться повышения зарплаты!», «Мне нужно срочно купить себе туфли!»), самообман становится более действенным, если тебя в нем поддерживают другие.

К четвертому действию — единственному, в котором Москва не упоминается ни разу, — все становится совсем плохо. Мы так никогда и не узнаем, была ли Москва надеждой или самообманом. Но, так или иначе, «Москва» как идея к концу пьесы исчезает. Финал плачевен не столько для Ольги, сколько для Ирины. «Мне уже двадцать четвертый год, работаю уже давно, и мозг высох, похудела, подурнела, постарела, и ничего, ничего, никакого удовлетворения… Я в отчаянии, и как я жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю…» [101] Выше нос, Ирина!

По пьесе разбросаны намеки на то, что «ужасная» не-Москва, в которой мы оказываемся вместе с героями, — не такое уж отвратительное место, как они считают. Чехов любит упоминать еду и напитки, и у персонажей пьесы с этим все неплохо: у них есть гусь с капустой, кавказский суп с луком, «чехартма» (чихиртма, грузинский суп), шампанское. Зачем ехать в какую-то Москву, когда у тебя есть все это прямо здесь? Чехов прежде всего комедиограф, и трудно отделаться от мысли, что он пытается дать нам понять: тоска сестер по Москве — в общем-то, «проблема первого мира». (Я бы упомянула тут еще квас, как это делает Чехов, но он отвратителен, поэтому я не стала его упоминать. Это ферментированный напиток из ржаного хлеба; на вкус он ровно такой, каким должен быть ферментированный напиток из ржаного хлеба. Его нельзя упоминать в одном перечне с шампанским.)

Набоков как-то описал тон чеховских рассказов как оттенок, «средний между цветом ветхой изгороди и нависшего облака» [102]. Не очень похоже на комплимент. Но это хорошее описание Чехова. Если Достоевский — это темно-алое пятно на топоре, то Чехов — это мыльная пена на грязной тарелке. Но в хорошем смысле. Его метод — мягкий намек, наше восприятие его текстов возникает из небольших деталей. Он не проповедует — и не боится скромных, повседневных декораций. Он не пытается постичь великий замысел или окинуть историю взглядом с высоты птичьего полета. Если Толстой чуть ли не ставит на своих страницах оперу, то Чехов скорее собирает сложный пазл.

Вирджиния Вулф однажды заметила, что только Чехов добивался удивительной точности в описании жизни. Она писала об опыте чтения литературы в переводе и о том, что чувствует читатель в связи с текстом, написанным на другом языке [103]. Зачем мы дурачим себя, надеясь уловить хотя бы часть смысла, когда не факт, что мы с автором разделяем одни и те же ценности? Чтение произведения, написанного не на твоем языке, лишает текст «легкости» и «отсутствия рефлексии», которые Вулф считает крайне важными для понимания. Русские писатели, по выражению Вулф, предстают перед нами как люди, лишившиеся одежды, манеры поведения и индивидуальности после какой-нибудь ужасной катастрофы вроде землетрясения или столкновения поездов. Именно в таком состоянии они добираются до нас, когда мы читаем их в переводе. Имеет ли смысл даже притворяться, что мы их понимаем?

Но Чехов, говорит она, выше всего этого. Он пишет так необычно и с такой простотой, что сначала читатель теряется: «Что он хочет этим сказать? Где тут, собственно, рассказ?» Иногда текст кажется просто непонятным, в нем может не быть начала, середины и конца. Он часто может заканчиваться двусмысленно или вообще не заканчиваться как-то логично. «Люди одновременно и мерзавцы, и святые. Мы любим и ненавидим их в одну и ту же секунду». Но это, говорит Вулф, и есть честное изображение жизни как она есть. Трава на другой стороне ничуть не зеленее. Она ничуть не лучше и не хуже, чем на нашей стороне.

Чехов проникает в суть вещей с хирургической точностью: он пишет просто, прямолинейно, по-человечески. Не зря он был врачом. Задолго до того, как стать одним из величайших мастеров рассказов и драматургов, Чехов окончил медицинский факультет. Он был не из богатой семьи. Когда он только собирался учиться на врача, его отец разорился, в результате чего Чехов сделался по сути единственным кормильцем в семье. Одним из его заработков в то время было разведение щеглов на продажу. Другим — написание фельетонов и юморесок для газет. Чем успешнее он становился как писатель, тем чаще его медицинская карьера давала о себе знать в его творчестве: к концу жизни он изобразил в качестве персонажей больше сотни врачей.

Вопреки своему медицинскому образованию или благодаря ему, Чехов был оптимистом. Почти у всех писателей, которых я до сих пор упоминала, бывали моменты невыносимой депрессии, а иногда даже нигилистические настроения. Чехов по сравнению с ними — как глоток свежего воздуха. Хотя у него не было для этого особых причин. Его детские годы были довольно несчастливыми; его бил и унижал собственный отец. Чехов жаловался, что «в детстве у него не было детства», хотя и случались хорошие моменты, включая ловлю тех самых щеглов в «большом, одичавшем саду».

Отец Чехова не был приятным человеком, хотя это, наверное, компенсировалось тем, что он был довольно колоритным персонажем. У него была бакалейная лавка. Он делал собственную горчицу и любил икру. Согласно семейной истории, однажды в баке с деревянным маслом [104], приготовленным на продажу, была обнаружена утонувшая крыса. Павел Чехов устроил освящение бака с маслом и все-таки его продал. Брат Чехова Николай рассказывал, как четверо братьев спали на одной перине в комнате рядом с кухней, постоянно дыша запахом пролитого на плиту подсолнечного масла.

Чехов писал, что ему еще не исполнилось пяти лет, когда он, «просыпаясь, каждое утро думал прежде всего: будут ли сегодня драть меня?» [105] А после экзекуции, жаловался он, его принуждали целовать руку наказывающего. «Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным», — пишет он в письме от 1892 года [106], имея в виду не столько порки, сколько то, что родители часто ходили в