Первые шаги жизненного пути - Наталья Гершензон-Чегодаева

Дочери Марины Станиславовны от первого брака — Тамаре Поль — в 1920 году было лет 18. По возрасту она не подходила даже к нашим старшим девочкам и в колонии не жила постоянно, а только часто приезжала и временами подолгу гостила. Живая, красивая, похожая на мать — с хорошей фигурой и темными косами, она, как и Марина Станиславовна, сделала своей профессией музыку и пение. В то время она уже хорошо играла на рояли. Ее приезды нас всегда радовали и вносили оживление в жизнь колонии.

Три девочки Бурдановы были очаровательны — каждая в своем роде. Помню в тот жаркий, сверкающий летний день, когда к нам впервые приехала Марина Станиславовна, я сразу обратила внимание на прелестное личико приехавшей с ней Марины. Из всех сестер она больше других имела сходство с Олегом: такое же круглое лицо, короткий мясистый нос, укороченная верхняя губа. Эта короткая губка, при разговоре поминутно приоткрывавшая крупные, широко расставленные зубы, вместе с грассирующей (как и у Олега) манерой говорить, составляла особую прелесть Марины. Все существо этой девочки излучало обаяние. Движения ее были грациозны, голосок при смехе и пении звучал как серебряный колокольчик. Ласковая, как кошечка, она была умна и способна. Как и остальных членов семьи, ее отличала музыкальность. Она не только пела, но и сама сочиняла песенки и по слуху играла на рояли. Но больше она любила рисовать. Впоследствии рисование стало ее профессией. Когда Марина подросла и превратилась в девушку, обаяние ее еще возросло и она пользовалась большим успехом у мальчиков. Уже после колонии в нее был серьезно влюблен наш Сережа. Когда мать привезла ее в колонию, она была еще сущим ребенком. Вероятно, ей казалось страшно остаться одной среди чужих людей, потому что в этот день она не отходила ни на шаг от своей мамы, прижималась к ней и временами принималась плакать. Однако эти настроения потом быстро развеялись: Марина легко и просто вошла в нашу товарищескую семью и с первого дня сделалась всеобщей любимицей. Ее младшие сестренки Светлана и Злата — бывали в колонии изредка, только гостями, на 1–2 дня приезжая со своей матерью.

Смуглая Светлана, хорошенькая, с черными как смоль короткими волосами, напоминала цыганочку. Злата была светлее, больше похожа на Марину. Сама Марина Станиславовна приезжала в колонию систематически, каждый раз оставаясь на несколько дней. Она давала всем желающим уроки музыки, занималась с нами хоровым пением. Помню, как девочки однажды разучили с ней целую музыкальную постановку вроде небольшой оперы, в которой в качестве действующих лиц выступали цветы: роза, резеда, чертополох и т. д. (кажется, Арен-ского). Часто приезжал и муж Марины Станиславовны — Григорий Григорьевич Бурданов, который от раза к разу занимался с ребятами рисованием. Это был симпатичный пожилой человек с красивым худым лицом, испещренным глубокими морщинами; он был молчалив и, как мне кажется, довольно бесцветен. Во всяком случае главой семьи являлась яркая, темпераментная Марина Станиславовна, которая обладала вполне определенными принципами и взглядами на жизнь. Интересно, между прочим, отметить, что своих трех младших девочек он не крестила и всех детей от рождения растила вегетарианцами.

Напишу теперь немного о себе самой в годы своей жизни в колонии. Оставаясь совершен-ным ребенком, в то же время, как мне кажется, я сразу по прибытии в новую обстановку во многом начала меняться. Окружавшая меня атмосфера способствовала тому, что перевес взяли и значительно усилились те духовные искания, которые свойственны были мне, начиная с 8-летнего возраста. Все возвышенное, чистое и благородное, чем пронизана была жизнь колонис-тов благодаря Лидии Мариа-новне и ее высоконравственным друзьям и помощникам, находило в моей душе самый горячий отклик. Мало того, я тянулась к этому навстречу и по-своему, как умела, внутри себя дополняла полученное извне.

Мне было даже мало того духовного напряжения, которое окружало меня в новой жизни. Помню, как мне хотелось сделать так, чтобы все были "совсем хорошими". Об этом маленькие девочки говорили между собой, потому что и у других были такие же настроения. Однажды мы даже затеяли общее собрание на эту тему. Не знаю, поняли ли остальные колонисты наш высокий порыв, выраженный совсем по-детски в горячих выступлениях, в которых мы призыва-ли всех быть "совсем-совсем друзьями" и "совсем-совсем хорошими".

Уже в первое лето я брала у Лидии Мариановны книжки индийских философов и с увлечением их читала. Наряду с этим большое место в моем духовном развитии занимали чисто импульсивные чувства и впечатления как от природы, так и от жизни. Некоторые из них остались в моей памяти, и я храню их в ней, как хранят лучшие Драгоценные минуты, ниспосланные человеку судьбой.

Яркое воспоминание оставили во мне поездки в Москву Ездили мы к родителям часто, не реже чем раз в месяц, а иногда и чаще. Летом обычно ходили пешком на станцию, большей частью компанией по нескольку человек. Это были единственные дни, когда нам приходилось обуваться, и я помню то ощущение духоты, которое в первый момент испытывали ноги, отвыкшие от обуви.

Особенно запомнился мне отъезд из колонии в зимнее время. В полной темноте зимнего утра, в холодной комнате, я торопливо одевалась, стоя на своей кровати. Мое тело пронизывал озноб, и я дрожала мелкой дрожью как от холода, так и от беспричинного радостного волнения. Потихоньку спускалась в кухню, куда сходились и другие отъезжавшие из колонии в этот день ребята и взрослые. При свете коптилки мы торопливо съедали какую-нибудь оставшуюся от ужина холодную кашу и выходили на двор в темную зимнюю ночь.

У крыльца уже стоял Рыжик, запряженный в розвальни, чтобы везти нас на станцию. Тесной кучкой усаживались мы в розвальни на лежавшее в них сено, натягивали себе на ноги какие-нибудь старенькие одеяла и прижимались друг к другу, чтобы было теплее. Иногда возница держал в руках зажженный фонарь, который освещал дорогу. Полулежа в низких санях, головою совсем близко к заснеженной дороге, я смотрела, как снежинки танцуют в лучах света.

К станции подъезжали уже в предрассветное время, когда на фоне лунного неба серыми силуэтами вырисовывались станционные постройки. Поезда шли холодные, мрачные, полупус-тые. Мы со своими заспинными мешками забивались куда-нибудь в одно отделение. В 1920–1921 годах в Москве не было никакого городского транспорта. От Ярославского вокзала до нашего дома ходьбы было больше часу. Шли по Орликову переулку, Мясницкой, через Театральную площадь, по Воздвиженке, по Арбату.

Наши родители тоже нередко наезжали в колонию. Особенно часто приезжала мама, которую очень любила Лидия Мариановна и с которой ребята чувствовали себя легко и просто. Приезжали они и вместе; папа восхищался духовной атмосферой колонии и дорожил тем, что мы живем здоровой, молодой жизнью в природе.

Один из их приездов мне как-то особенно запомнился. После обеда я ушла с подушкой в лес отдыхать. На мне надета была полосатая голубая кофточка и юбка цвета хаки от моего скаутского костюма. Я была в 12 лет так мала и тщедушна, что носила кофточку, которая была сшита для Сережи, когда ему было лет 5. В это время приехали наши родители. Маме сказали, что я в лесу, она пошла меня искать и вскоре увидела голубое пятнышко в траве. Я тотчас проснулась и, узнав, что мама приехала с папой и он находится возле пруда, вскочила и стремглав бросилась бежать. Увидев папу около купальни, я побежала еще быстрее. Не вполне еще очнувшись от сна и не рассчитав движения, я споткнулась на дорожке о корень и сильнейшим образом разбила одну из своих босых ног возле большого пальца. Папу почему-то очень тронул этот мой порыв, и он схватил меня в объятия и крепко прижал к себе.

С другим приездом наших родителей в колонию связано тяжелое воспоминание. Летом 1923 года Лидия Мариановна пригласила их приехать к нам погостить на месяц. Они приняли приглашение. Их поселили в библиотеке В самом начале их пребывания я глупейшим образом поссорилась с папой. Причины для ссоры, собственно, не было никакой, и я сама не знаю, как это вышло. Помнится, как-то в кухне я облокотилась о русскую печку. Папа сделал мне замечание, сказав, что там нечисто и я могу запачкать рукав. Я огрызнулась, что-то резко ответила, и папа рассердился.

После этого мы с папой не разговаривали в течение почти всего времени, которое они прожили в колонии. До сих пор не понимаю, как я, без памяти любившая и уважавшая своего отца, выдержала так долго характер. Для меня это были очень мучительные дни; без сомнения, и для папы тоже. Наконец, я не смогла больше терпеть такого положения. Как-то, уже незадолго до их отъезда, я вошла к ним в библиотеку и молча, в слезах бросилась папе на шею. Он тоже обнял меня и только спросил: "Скажи, ты сама решила прийти мириться или кто-нибудь тебя послал?".