Убить мертвых - Танит Ли

И звуки здесь тоже были странные — шум шел отовсюду, но вокруг никого не было видно. Потом вдруг, разглядывая пустой двор, можно было увидеть в нем человека — отчетливо, как собственную ладонь в солнечный день. Сапожника, тачающего сапоги, кузнеца, стучащего молотом по наковальне, или двоих детей, играющих с котом.

Сидди брела впереди, а Миаль, как верный паж или телохранитель, плелся за ней на почтительном расстоянии в ярд. Улица упиралась в огромный дом, но сквозь него вела арка и ступеньки. В этой арке Миаль впервые увидел фонарь Тиулотефа и стал опасливо разглядывать его. Это был призрачный фонарик, сомнений быть не могло: бледная, изжелта-зеленая бабочка света трепетала беззвучно за мутным стеклом, чистая и ясная, как цветок или самоцвет во мраке. Но фонарик не отбрасывал отсветов, не окрашивал ничего вокруг своим светом — ни стену, ни лестницу. Ни даже Сидди, когда та прошла мимо. Ни Миаля. И когда он поднес к фонарю руку, кровь не прилила к его пальцам, и тепла он не ощутил.

— Идем, — нетерпеливо и зло окликнула девушка, обогнавшая его уже на десять ступенек. — Не играй с огнем. А если тебе так хочется поиграть, играй на струнах.

— Нет, — упрямо сказал менестрель.

Он пошел дальше, а Сидди снова высокомерно вышагивала перед ним. Они вышли на смотровую площадку, и город раскинулся под ними, растянувшись по склону холма примерно на четверть мили. Здесь были башни, как в легендах, тонкие и высокие, увенчанные коронами из каменных зубцов. Прихотливо извивались переулки, крыши наслаивались друг на друга черепичной чешуей. Света не было, хотя повсюду горели желтоватые светляки фонарей, но все было видно в мельчайших подробностях, словно город озаряли лучи холодного черного солнца. А за Тиулотефом открывался трагический пейзаж. Озеро в форме звезды было как на ладони, освещенное луной или сверхъестественным сиянием города, россыпь серебряных цепей, мерцающее, подмигивающее, как в ясный летний полдень — и все же бесцветное. Те же колдовские лучи высвечивали пики далеких гор, что поднимались за озером. И были они белые, как сама зима, а лес был черным снегом, устлавшим всю землю.

Пространство вокруг было полно тишиной. Тихо было... да, как в могиле. В могиле, где раздавался стук, пение, деловитая суета — каскады звуков поднимались к небу с улиц внизу. Когда Миаль посмотрел туда, он увидел огромное шествие, растянувшееся по широким улицам. Унылые красные факелы, вялые серо-золотые отсветы на меди, словно на картине — свет есть, и в то же время его нет. На площади собрались жрецы, женщины в серебристых одеяниях, наверное, даже сам городской властитель. Колокола тревожили ночь звонкими языками.

— Я замерзла, — сказала Сидди.

— Правда?

— Да. Ты не хочешь сыграть? Может быть, граф или герцог Тиулотефа услышит тебя. Ты мог бы стать придворным песнопевцем.

— Я уже был им. Мне не понравилось. Мне... пришлось уйти.

— Ты оказался недостаточно хорош для этого.

— Я оказался слишком хорош! — обиделся Миаль. — Музыка — единственное, что у меня получается хорошо, причем настолько хорошо, что меня все на дух не переносят!

— Пожалуйста, сыграй мне, Миаль.

— Нет.

— Я приказываю тебе! Я — Собан! А ты — чернь, бродяга без роду, без племени. Играй же!

— Не могу.

— Почему?

— Не знаю.

Вдруг Миаля толкнули. Их с девушкой прижало друг к другу. На площадке было полным-полно людей — то ли они были здесь с самого начала, но менестрель и Сидди их не замечали, то ли только что появились. Теперь они были совсем как настоящие, трехмерные, от них даже пахло, как от людей — кожей, потом, духами, вином. Они стремились посмотреть на шествие, запрудившее улицы внизу.

— Посторонись, — сказал кто-то Миалю. Еще кто-то больно наступил ему на ногу. Сидди, дрожа, прильнула к нему.

С тихим ужасом Миаль вдруг почувствовал, что чужие локти врезаются ему в спину — там, где должен висеть инструмент. Он принялся глупо ощупывать себя в поисках вышитой перевязи и не нашел ее.

Должно быть, он снял инструмент с плеча и забыл подобрать. Нет, такого не было, да и не могло быть. Но тогда в чем же дело? Он только вообразил, что взял его с собой, когда спускался с холма? Но менестрель всю дорогу ощущал его вес, а два-три раза «ящик с музыкой» весьма чувствительно ударил его. Почему же тогда он сказал Сидди, что не сможет сыграть на нем?

Толпа была здесь, настоящая, ощутимая, а еще мгновение назад ее не было. Инструмента больше не было, хотя его не могло не быть.

Штучки призраков. Их воля, их вера, их воображение...

Сидди вцепилась в Миаля, нагнула его голову к своему лицу. Зажатый в толпе, менестрель поцеловал ее, а в голове его, под закрытыми веками, метались и метались одни и те же загадки.

— Парл Дро придет за тобой следом, — прошептала она, вонзая длинные ногти ему в ладони. — И принесет твой инструмент.

— Может быть. Да. Не знаю.

— Придет. Так будет, — она усмехнулась оскалом волчицы. А потом, как уже было однажды, вдруг стала удивительно беззащитной. — Присмотри за мной, — простонала она.

Над Миалем нависал кто-то пьяный и тучный. Где-то в толпе другая девушка шепотом рассказывала, как сварила зелье, чтобы приворожить любимого. Миаль совершенно случайно обнаружил, что стащил кошелек у тучного и пьяного. Кошелек, набитый призрачными деньгами.

Но какая разница?

Они отправились искать гостиницу или постоялый двор, словно обычные путники в незнакомом городе. Вывеска бросалась в глаза, краски ее были словно тени белил, меди, киновари. На рисунке дева за рог удерживала беспомощного единорога, а рыцарь в кольчуге сносил ему голову мечом. Миаль поморщился, оглядев это художество. Рядом с гостиницей тянулась обычная сточная канава. На одном из камней для перехода через нее сидела кошка, вырезанная из — мрамора, и менестрель, сам не понимая, что делает, потянулся погладить зверя.

За столами сидели и пили горожане. Горели светильники и очаг, но не давали ни тепла, ни света — только дрожали языки призрачного пламени. Подошел трактирщик, и воришка-менестрель заплатил украденными деньгами за комнату. Сидди всплыла вверх по лестнице, словно настоящая леди. Они не стали заказывать ни еды, ни питья — как и огни Тиулотефа, здешняя пища, наверное, была нереальной и ненужной. Поднимаясь по лестнице, Миаль вспомнил: «Всадники дали мне питья, я пил, обжигая горло... Или мне это только померещилось? Наваждение. Есть-то мне хочется?» Но есть он не хотел, и знал, почему не хочет — он умер. Мертвые убили его. Это был не обморок, а смерть. А потом они бросили его здесь, в насмешку. И если Парл Дро придет за ним, Миалю надо его опасаться, как всякому неупокоенному лучше поостеречься опытного охотника за призраками.