Другой - Юрий Мамлеев

Показали главного коммерсанта — совершенно непонятного — кто он такой, откуда? — человека, который в свое оправдание только тупо бормотал: деньги не пахнут.

— Но все-таки мы попали в точку, может, наше письмо помогло! — возликовала Лера. — Хоть младенцев многих спасли — и то какая радость!

За радостной вестью последовала другая, не менее радостная, но в другом смысле.

Алёна шепнула Лере, что приглашает ее на свадьбу — наконец, все у них решено с Вадимом. Сначала гражданский брак, потом, конечно, церковный. «У меня есть знакомый, замечательный батюшка, — добавила Алёна, — церковь Святителя Николая».

Лера искренне обрадовалась, но потом все-таки проговорила:

— Видишь, у тебя, слава Богу, создается, а у меня разрушилось.

— Лерка, у тебя столько поклонников из нашего круга. Приходи на свадьбу с тем, к кому сердце ближе…

— Может быть, но еще рано, рано… Рано и рана… Пусть судьба даст знак…

— Ты к тому же гораздо красивее меня.

— Не преувеличивай.

Наконец, организовали кофе. И все стало как-то тихо, уютно, словно эта полусумеречная комната окончательно перенеслась в другой мир.

Но не тут то было. Опять телефонный звонок.

— Лера, я у двери твоего дома. Случилось нечто безумное.

То звучал раскатистый голос Тараса Ротова.

— Как его не впустишь, — развела руками Лера.

Ротов влетел, как всегда, ошарашенный и ошарашивающий других.

— Роман Примерский в реанимации. Положение критическое. И все я немного набедокурил.

Примерский был художник, но не просто художник, а звезда, правда, скандальная. Репортажами о нем заполняли газеты и журналы. Лицо красовалось по телевидению.

— Опять, — только и промолвила Лера. Алёна к ней присоединилась.

Примерский принадлежал, мягко говоря, к совершенно иному направлению, но тут уж не до направлений.

— Что опять, опять, девочки? — заголосил Тарас, присаживаясь на диван. — Опять катастрофы, смерть, наводнения, скандалы на небе и на земле. Бросьте, живете себе и живете.

И Ротов расхохотался. Примерский сначала рисовал неплохие абстрактные картины, но до славы дело не доходило. Стал рисовать абстракцию, используя частично собственное дерьмо. Это помогло, и сразу стал почти звездным. Однако встречал молчаливое сопротивление и презрение в некоторых художественных кругах. Тогда решил пойти ва-банк. На бойне набирал ведрами кровь, добавлял, и получалось, что картины в главных чертах рисовал кровью. Кровь сразу привлекла жадное внимание журналистов, разного пошиба посетителей, даже критиков. Начались восхваления, чем дальше, тем круче. Дошло до того, что не гнушался рисовать собственной кровью. Демонстративно. Типа перфоманса. Есть краски, но есть и кровь, льющаяся из собственной руки или ноги. Крик стоял на всю Россию. Проник и на Запад. От звездности некуда было деваться. Голому по пояс, окровавленному, но не до конца, подносили шоколад, кофе, блюдо мяса. И вот — реанимация.

— Короче, что случилось, Тарас? — спросила Лера.

— Вот вы не слушаете радио, не включаете особо сатанинский ящик, а зря. Уже кричат, что, мол, довели.

— Когда случилось?

— Вчера. Я пришел на его выставку. Она уже заканчивалась. Все сворачивалось. Роман устал и сидел в стороне… Я к нему прямо подплыл.

— Вы знакомы?

— Да, по каким-то болотным линиям. У меня ведь на брюхе — третьи глаза, скрытые, — хохотнул Тарас. — И я его чем-то раззадорил, даже видом своим.

— Это ты можешь, — вздохнула Лера.

— Потом я говорю ему: «Роман, неужели ты не понимаешь, что все это, как и большинство в вашем современном искусстве, литературе, театре, исчезнет как дым. Всегда так было, а сейчас — тем более, вспомни соц. лауреатов, ну, чего говорить. И главное твои картины…». Короче, я взял быка за рога, глаза выкатил, гляжу на него по-своему. Он вдруг покраснел, разозлился, я даже не ожидал. Думал, он совсем болотный. И заявляет: «Великих авангардистов двадцатого века тоже встречали скандалом или молчанием». Я ему ласково так говорю: «Роман, ты не путай, ты же образованный человек. Начало двадцатого века — это взрыв духа, возрождение в европейском и русском масштабах. Тогда и люди были другие, и уровень — иной. Сейчас же эпоха не возрождения, а вырождения. В том же масштабе. Повсеместно, везде, куда ни кинь, во всех сферах. А прежде всего в человеке. А если человек стал дерьмом, по сравнению с теми гигантами, то какое же может быть искусство. Поэтому некоторые хотят и замолчать классику, в том числе классику авангарда». Он брякнул: «Ну, ты обобщил». А я ему: «Не говорю об исключениях. Они у нас есть. Но ты в эти исключения не попадаешь». Так и порю ему правду-матку, — разулыбался Тарас. На этот раз ведь истину говорю. А оборотная сторона истины в том, что не надо было нервному человеку такое говорить. И что тут произошло! Какой эффект! Мать родная его бы не узнала.

Тарас прямо всплеснул руками и заголосил:

— Коньячку мне, коньячку!

Лера принесла.

— Все-таки ты — мучитель, Тарас, — заметила Лера.

— Я хотел его растревожить, дать новый импульс. Ей богу, хотел как лучше, а получилось хуже, чем всегда. Он покраснел, глаза вдруг налились коровьим бешенством, я не ожидал, думал он меня укусит… Ан нет… Он заговорил:

— Тарас, неужели ты думаешь, что я не понимаю, что большинство современных звезд, огородных чучел, крикунов вместе со своими вещами, в живописи ли, в литературе, где угодно, исчезнут как запах из туалета. Где гос. лауреаты прежних времен? Что вы меня за идиота строите?

Я испуганно бормочу:

— Да нет же, нет!

А он совсем распалился:

— Бывал я на тусовках, художественных, литературных и всяких немыслимых, и видел одно, как прут всякие: и те, что на грани смерти, и здоровые как быки, или сдвинутые — все готовы не знаю что сделать сами с собой, чтобы урвать кусочек успеха, чтоб влезть в глупый сатанинский ящик… Все отдадут, даже свою жизнь за мнимый, сиюминутный, временный успех. Слюни прямо текут изо рта. И это — властители дум!

Ротов тут захохотал, а потом, опрокинув в себя коньяк из рюмки, молвил:

— Признаюсь, я прямо притих. Картину он нарисовал жутковатую, прямо из Босха: сад наслаждений перед адом. Думаю, что дальше. Затих Роман. Внезапно побелел. Я сам схватился за свое сердце: думаю, плохо ему. Получила же недавно одна дама обширный инфаркт, когда узнала, что ей какую-то премию не дали: оказалось, в жюри мало ее людей попало. Не знаю уж, померла или нет. Но Роман на самом деле очухался.

— Признаю, — холодно, даже как-то невозмутимо сказал он, — что и мои картины — это по большому блеф. Таких случаев сколько хочешь в мировом масштабе сейчас. Выставят толчок с надписью «Я — свинья» или что-то подобное — и звезда готова. Я знаю, кто меня поддерживает и почему. Но я молод, Тарас, мне тридцать четыре года, настанет день и я сделаю поворот, чтобы создать истинные ценности…

— Роман говорил это тихо-тихо, спокойно, и это взбодрило меня на глупую провокацию, прямо бес в ребро, — хихикнул Ротов.

В глазах Алёны мелькнуло отвращение, но Ротов видел только себя.

— Я с таким пылом, с визгом можно сказать, заорал ему, как будто мне это черт из подполья провыл: «А вот если бы такой договор с тобой бы некто заключил: три года жизни, за эти три года создашь шедевры, равные Любови Поповой, Ван Гогу, неважно, великие шедевры одним словом. Но после трех лет — смерть, а если хочешь еще больше, говорю, подславить свои шедевры, тогда надо собственноручно повеситься. Идет?»

— И тут я ошалел, — продолжал Тарас. — Он какой-то непредсказуемый этот Примерский. Опять из холода в жар адский его бросило, глаза пылают, словно из ада, ей-богу, я не ожидал, — приложил руку к сердцу Тарас.

— И что дальше? — спросила Лера.

— Роман вдруг как вскочит на табурет и визжит криком (хорошо вокруг почти никого не было):

— Конечно, повеситься! Повеситься — и никаких разговоров! За три года шедевров!

Роман посмотрел вверх.

— Вон, Тарас, на перекладине крюк. Видишь?!

Он потянулся руками.

— Клянусь, я повешусь именно на нем.

Тарас прервал свой рассказ и пугливо оглянулся на Алёну.

— Я в ужасе подумал, что он уже вообразил, что с ним заключили договор. Такая ярость была в его теле. Я только хотел было пискнуть, блин, что я без претензий быть князем мира сего, успокойся мол, но тут случилось непредвиденное, страшное и идиотское. Табурет, на котором Роман стоял, покачнулся, и он грохнулся головой на каменный пол. Черепно-мозговая травма, кровь на полу, а не на картине. Увезли в реанимацию.

Воцарилось тяжелое смутное молчание. Алену чуть не стошнило от этого рассказа Тараса.

— Что же делать? — сказала она. — Что с ним сейчас?

— Включим сатанинский ящик.

Через десять минут появились «Новости». И в конце новостей возникла милая девушка и сказала: