Лето Господне - Иван Шмелев

Смола наелся травы, не хочет стронуться, да еще в горку надо. Тянет его Денис, а он ни с места: с ним тоже надо умеючи. Горкин начинает его оглаживать. Денис уходит…

Я вижу, как бродит он по воде, словно чего-то ищет. Маша кричит ему:

– Нас что ж не провожаешь?..

– А вот, годи, провожу!.. – отвечает Денис с реки.

Смола сворачивает на травку и останавливается. Подходит Денис, кричит Маше: «Вот тебе жених!» – и что-то швыряет ей. Она с визгом валится на белье. Черное что-то падает на дорогу, в пыль… и я вижу большого рака, как он возится по пыли, и слышно даже, как хлопает он «шейкой». Горкин велит Денису заворотить Смолу, сердится.

– Возьми себе поиграть… – говорит мне Денис и завертывает рака в большой лопух. – Ушел мой рак, и мне уходить надо. Возьму расчет, Михал Панкратыч… пойду под Можайск, на барки.

Говорит он не своим голосом, будто он заболел.

– А нас с Машухой не прихватишь? – смеется Глаша. – Как же нам без тебя-то?..

Маша не говорит: сердится будто на Дениса – за рака сердится? А мне так жалко, что рак ушел: не будет теперь Денису счастья.

Денис подпирает полок плечом, и Смола трогает. Я говорю Денису:

– Возьми рака, пусти под «валун-камень»!..

Он берет рака, смотрит на меня как-то непонятно и говорит, уже веселей:

– Пустить, а? Ну, ладно… пущу на счастье.

Только мы двое про рака знаем.

– Прощевайте… – говорит он и смотрит, как мы ползем.

Маша кричит:

– Не скучай, найду тебе невесту! В подполье у нас живет, корочку жует, хвостиком крутит, все ночки кутит… как раз по тебе!.. – и все хохочет.

– А смеяться над человеком не годится, он и то от запоя пропадает… – говорит ей Горкин, – надо тоже понимать про человека. А дражнить нечего. Погодь, прынца тебе посватаем.

Маша молчит, глядит на Москва-реку, где Денис. А он все глядит, как мы уползаем в горку. Вот уж и «дача» кончилась, гремит по камням полок, едут извозчики. А Денис все стоит и смотрит.

Крестный ход

Н. И. и Н. К. Кульман

Донская

Завтра у нас Донская. Завтра Спас Нерукотворный пойдет из Кремля в Донской монастырь крестным великим ходом, а Пречистая выйдет Ему навстречу в Святых Воротах. И поклонятся Ей все Святые и Праздники, со всех хоругвей.

У нас готовятся. Во дворе прибирают щепу и стружку, как бы пожара не случилось: сбежится народ смотреть, какой-нибудь озорник-курильщик ну-ка швырнет на стружку! а пожарным куда подъехать, народ-то всю улицу запрудит. Горкин велел поставить кадки с водой и швабры – Бог милостив, а поберечься надо, всяко случается.

Горкин почетный хоругвеносец, исконный, от дедушки. У него зеленый кафтан с глазетовой бахромой серебряной, а на кафтане медали. Завтра он понесет легкую хоругвь, а Василь Василич тяжелую, в пуд, пожалуй. А есть, говорят, и под три пуда, старинные, из Кремля; их самые силачи несут, которые овсом торгуют. У Горкина нога стала подаваться, отец удерживает его, но он потрудиться хочет.

– В последний, может, разок несу… – говорит он, вынимая из сундука кафтан. – Ну, притомлюсь маленько, а радость-то кака, косатик… встретятся у донских ворот Пречистая со Спасом! и все воспоют… и певчие чудовские, и монахи донские, и весь крестный ход – «Царю Небесный…», а потом – «Богородице Дево, радуйся…»! И все-то хоругви, и Святые, и Праздники, в золоте-серебре, в цветочках… все преклоняются перед Пречистой… Цветочки-то почему? А как же, самое чистое творение. Архангел Гавриил с белым цветочком пишется.

Завтра сестрицы срежут все цветы в саду на наши казанские хоругви: георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы. Павел Ермолаич, огородник на нашей земле у бань, пришлет огромных подсолнухов и зеленой спаржи, легкой, в румяных ягодках, – будет развеваться на хоругвях. Горкин с Василь Василичем сходили в баню, чистыми чтобы быть. Горкину хочется душу на святом деле положить, он все Спасы носил хоругви, кремлевские ходы ночные были, – в чем только душенька держится. Отец шутит: «Как тебе в рай-то хочется… напором думаешь, из-под хоругви прямо, да ты под кремлевскую вступи, сразу бы и…» А он отмахивается: «Куда мне, рабу ленивому… издаля бы дал Господь лицезреть».

Привезли красного песку и травы – улицу посыпать, чтобы неслышно было, будто по воздуху понесут. У забора на Донскую улицу плотники помосты намостили – гостям смотреть. А кто попроще, будет глядеть с забора, кто где уцепится. Прошли квартальные, чисто ли на заборах, а то мальчишки всякие слова пишут, – полицмейстер еще увидит! Собак велено привязать. Наро-ду повалит завтра – на протуваре не устоять.

Антипушка привез из Андреевской богадельни Марковну, слоеные пироги печь. Пироги у ней… – всякого повара забьет, райские прямо пироги, в сто листиков. Всякого завтра народу будет, и почетные, и простые, – со всей Москвы. Уж пришел редкостный старик, по имени Пресветлый, который от турки вырвался, половину кожи с него содрали, душегубы, – идолу ихнему не поклонился. Афонский монах еще, который спит во гробу, – послали его лепту собирать. И все, кто только у нас работал, все приползут из углов, из богаделен. Август месяц, погода теплая, и торжество такое – все Святые пойдут по улицам, – как же не поглядеть. И угощенье будет: калачи, баранки, а чайку – сколько душа запросит. Две головы сахару-рафинаду накололи на «прикуску». С вечера набираются: кто – в монастырь пораньше, а кто не в силах – место бы на заборе захватил.

Кондитер Фирсанов прислал повара с поваренком и двух официантов – парадный обед будет. Сам с главными поварами в Донском орудует, монахи заказали: почетные богомольцы будут. Дядя Егор с нашего двора – у него дом напротив нашего, крыльцо в крыльцо, и ворота одни, от старины, и у него завод кирпичный за Воробьевкой – монахов не любит, всегда неладное говорит про них. Тут и говорит:

– Донские монахи эти самые чревоугодники, на семушку – на икорку собирают, богачей и замасливают. Фирса-нова им давай! Их бы ко мне на завод, глину мять, толсто… – и очень нехорошо сказал.

А Горкин ему тихо-вежливо:

– Не нам судить… и монахи не одинаки.

Завтра будет у нас на обеде Кашин, мой папаша крестный. И, может быть, даже и сам Губонин, который царю серебряного мужичка поднес, что крестьян на волю отпустил. У нас рассказывали, что государь прослезился и поцеловал Губонина. Он теперь все железные дороги строит, а ума у него… – министр.

Вот Марковна и старается, раскатывает тесто, прокладывает маслом и велит относить на лед. А у Кашина много векселей, и если захочет кого погубить, подаст векселя на суд, придут пристава с цепями и на улицу выбросят. Отец ему должен и дяде Егору должен, строил бани из кирпича. Горкин мне сказывал, что папашенька после дедушки только три тысячки в сундуке нашел, а долгов к ста тысячам, вот и приходится вертеться. Дедушка на каком-то «коломенском дворце» много денег потерял, кому-то не уступил чего-то, его и разорили. Ну, Господь не попустит выбросить на улицу, много за папашеньку молельщиков. Кашин все говорит: «Народишко балуешь!» – смеется: не деловой папашенька. И грозится будто. А все потому, что отец старичкам дает на каждый месяц, которые у нас работали, как-то дознался Кашин. А отец сказывать не велит: лепту надо втайне творить, чтобы ни одна рука не знала. Ну, да скоро выкрутится, Бог даст, – Горкин мне пошептал: «Бани стали хороший доход давать». Вот угостить и надо. Да и родни много, а Донская у нас великий праздник, со старины, к нам со всей Москвы съедутся, как уж заведено, – все и парадно надо.

К вечеру все больше народу наползает, в мастерской будут ночевать. Кипит огромный самовар-котел, поит пришлых чайком Катерина Ивановна, которая лесом торговала, а прогоревши, – по милосердию, Богу предалась, для нищих. Смиловался Господь, такого сынка послал – на небо прямо просится, одни только ноги на земле: всех-то архиереев знает, каждый день в церковь ходит, где только престольный праздник, и были ему видения; одни дураком зовут, что рот у него разинут, мухи влетают даже, а другие говорят – это он всякою мыслею на небе. Катерина Ивановна обещалась, что Клавнюшка на заборе с нами посидит завтра, будет про хоругви нам говорить, – все-то-все-то хоругви знает, со всей Москвы! А сейчас он у всенощной в Донском, и Горкин тоже.

Сидят всякие старички, старушки в тальмах с висюльками, в парадных шалях, для праздника: вынули из сундуков, старинные. Все хотят сесть поближе к Пресветлому, старому старику, который по богомольям до-ка. У Пресветлого все лицо желтое-желтое, как месяц, и сияние от него исходит, и весь он – коленка лысая. Рассказывает, как его турки за веру ободрали, – слушать страшно. «Воочию исповедник и страстотерпец!» – говорят, знающие которые. Рядом с ним сидит Полугариха из бань, которая в Ерусалим ходила, а теперь в свахах ходит, один глаз кривой, а язык во-острый, упаси Бог какой! Горкин ее не очень любит, язвительная она, но уважает за благочестие. Тут и барин Энтальцев, прогорелый, ходит теперь с Пресветлым по знакомым домам – собирают умученным за веру. Тут и моя кормилка Настя – сын у нее мошенник, – и старый конопатчик с одной ногой, и кровельщик Анисим, который с крыши свалился, и теперь у него руки сохнут. И все калеки-убогие, нищета. А всем хочется поглядеть Донскую, молодость вспомянуть.