Мой папа Штирлиц - Ольга Исаева

– Антонин, а чтой-то ты со старшими не здороваисся? – ехидно спрашивает одна.

– Здрасьте, теть Нюр – хмуро отвечает та.

– Что ж ета, теть Нюре – здрасьте, а мне значить нету? – пристает другая.

– А тебе значить – мордой не вышла, так Антош? – ехидно-ласково шутит другая.

– Обе вы хороши, – думает Антошка, а на словах, извиняясь, гундосит:

– Ой да что вы, теть Шур, я вас просто не заметила.

– Где уж там заметить, она ведь у нас целка-невидимка, – подзуживает тетя Нюра.

– Уж лучче быть целкой-невидимкою, чем честною давалкой, – парирует тетя Шура, а потом, вдруг резко меняя язвительный тон на задушевный, добавляет:

– Да не слушай ты нас, Антонина, дур старых. Приняли маненечко с утреца, вот и кобенимся над бедным ребенком.

А теть Нюра вторит:

– Не говори... уж такия мы озорницы! А ты чаво под дождем-то бегаешь? За капусткой, что ль посылали? – и, не дослушав Антошкиного "угу", мечтательно продолжает:

– Капустка с картошечкой – самое милое дело.

А тетя Шура вступает плавно, будто песню поет:

– Картошечки нажаришь, хлебушка черненького нарежешь, капуску постным маслицем сдобришь – и кааак это все навернешь!

А Нюра в свою очередь:

– А под водочку?...

– Ох, не говори... А в войну, бывало, в углях ее испечешь...

Не дослушав, Антошка юркает в темные сени, бежит по еле-еле освещенному тусклой лампочкой коридору к своей, обитой, как и все прочие драным "дерьмантином", но кажущейся особенной и родной, двери и, прежде чем отворить ее и, войдя, нарваться на материнское: "Явилась – не запылилась. Тебя за смертью посылать!", – слышит прущее изо всех щелей: "Оранжевое небо, оранжевое море, оранжевая зелень, оранжевый верблюд, оранжевые мамы оранжевым ребятам оранжевые песни оранжево поют!".

АВТОБУС

– Граждане, аутобус не резиновый! – гундосит усиленный микрофоном голос водителя.

С тем же успехом он мог бы проповедовать в пустыне, или просто помолчать. Время идет, толпа прет, и дела ей нет ни до физических законов, ни до расписания, ни уж тем более до того болезненного сочувствия, которое водитель испытывает к своему брюхатому, измордованному вечной давкой автобусу.

– Гра...– начинает он было, но, внезапно, забыв о профессиональной этике, кричит в микрофон:

– Слазь, падла! Слазь с задней площадки, а то щас ноги пообрываю, как клоун на руках у меня побежишь. Слазь, хорек! Я тебе, кому говорю?

А из салона в ответ доносится дружное:

– Правильно.

– Поехали. Зимовать тута?

Такой же подержанный и побитый жизнью, как и сам водитель, бедняга МОЩ 35-07 в очередной раз застрял на запруженной народом остановке в центре пыльного, окруженного торфяными болотами подмосковного города, который хоть и не назовешь индустриальным гигантом, а все же с десяток уважаемых заводов и фабрик в нем наберется.

Кроме них есть здесь засиженный начальством ресторан "Сказка", а также гостиница "Советская" и кинотеатр "Родина", расположившиеся в рядок на привокзальной площади так, что, высунув язык, бегущие на московскую электричку местные жители наслаждаются прямым порядком слов, а возвратившиеся домой с пузатыми баулами и авоськами морщатся от обратного.

Есть в городе торговое училище, украшенное огромным во весь фасад транспарантом "Больше хороших товаров!", имеется, конечно, и плюгавый памятник с протянутой рукой, известный в народе под названием "Бог подаст". Город этот самый что ни на есть обыкновенный, но Антошка его любит, и когда уезжает на лето в пионерлагерь, скучает по текстильному пуху, теплой пургой вихрящемуся вдоль шумных фабричных корпусов, по буйно заросшей лопухами набережной, по петушиным руладам и собачьему бреху в деревянных лабиринтах родного поселка.

В бараках по-прежнему тесно, но кое-кто уже перебрался через речку в новый микрорайон с белыми железобетонными корпусами, выросшими на месте дотла выкорчеванного леса.

Антошка с матерью тоже стоят на очереди, да толку-то!

А вот, маминому брату – непутевому дядьке Кольке повезло: только он собрался разводиться, заеденный своей не по годам идейной тещей, которая целыми днями только и знает, что про паровоз поет, как жена, не будь дурой, взяла – да и родила близнецов. Вот им сразу же квартиру и дали.

В результате – Антошка вместо того, чтобы по старинке таскаться с матерью в баню, каждую пятницу вместе с толпой счастливых обитателей новостроек штурмует автобус, чтобы после долгого и небезопасного путешествия в общественном транспорте до скрипа, с чувством, с толком, с расстановкой отмыться в белой, как лебедь, дядькиколькиной ванне. А за это несказанное счастье с нее ничего и не требуют. Так... присмотреть за близнецами, да прибрать за неделю скопившийся срач.

Антошка дядьке завидует. Из презренного оболтуса, совершающего тайные набеги на ее копилку, да сшибающего до получки, где придется трешку-другую, он вдруг превратился в ее глазах в уважаемого человека, который, если захочет, может с утра до вечера кататься с первого этажа на девятый и обратно на новеньком, не загаженном еще лифте; может плескаться под душем хоть по сто раз на дню; или, скажем, выйти на балкон и, с хозяйской гордостью окинув взором грохочущую стройку, вспомнить стихи из "Родной речи" – "через четыре года здесь будет город-сад".

Всего полчаса прошло с того момента, когда вместе с напрягшейся для штурма толпой, Антошка следила за обшарпанным автобусным стадом, пасущемся на другом конце площади. Столпившиеся кучкой шоферы не спеша покуривали, картинно сплевывали и отнюдь не торопились, грузно плюхнувшись на водительское сидение, вальяжно подрулить к остановке.

Иногда, уже заведя мотор и взявшись за ручку дверцы, "шофера" вдруг пускаются друг с другом в долгие, кажется, злорадные переговоры, а будущие граждане-пассажиры терпеливо поджидают, или, как часто в городе шутят, "подъевреивают". Лишь изредка кто-нибудь взрывается и материт поступенчато и автобусы, и шоферов, и городское начальство, и все на свете.

О сидячем месте Антошке не приходится и мечтать. Даже если удастся порой юркнуть в салон раньше других, то, как набьется полный автобус, так обязательно какая-нибудь бабка нависнет своей безразмерной грудью, зашмыгает носом и давай страмотить – безобразие, дескать, совсем молодежь обнаглела – места старшим не уступють.

Хочешь-не хочешь, приходится вставать. Стоит же бабке на Антошкино место пристроиться, как тот час неизвестно куда девается праведный гнев с одышкой, и начинается фальшивая воркотня типа "спасибо, внученька, настоящая пионерка, давай узелочек подержу".

Повиснув на поручнях, Антошка язвительно думает: "Как же, дурочку нашла, подержит она. Одна такая уже подержала!". Ей ли не помнить, как однажды доверила она свой узелок такой же вот доброхотке, а потом, как оттеснили назад, да как сжали со всех сторон до полного выпучивания глаз, так бабуся и испарилась неведомо куда вместе с узелком.

Долго еще, небось, потом наслаждалась Антошкиной мочалкой, шампунем "Русский лес" и почти новым куском "Земляничного" мыла. А бельишко чистое скорей всего на тряпки извела, ей-то оно и на нос бы не влезло.

Крепко досталось тогда Антошке от матери за излишнюю доверчивость. Мало не показалось!

За воспоминаниями она не заметила, как автобус тронулся; как побежали за дребезжащими стеклами сначала высеребренные дождями поселковые заборы, с тихонько подглядывающими из-за них кудрявыми головками золотых шаров да настырно прущей крапивой; как надвинулись потом кирпичные громады хлопчатобумажного комбината имени "25-го Октября"; очнулась лишь, когда замелькали пыльные липы улицы Ленина, и новой волной пассажиров ее, как пушинку, оторвало от поручней, закружило и приплюснуло к стеклу задней площадки рядом с билетной кассой.

Если уже от конечной автобус отчаливает с изрядно набитым брюхом, то на подъездах к центру приходится удивляться, как он только не лопнет! С людьми же происходят прямо-таки сказочные превращения.

Казалось бы, только что стояли на остановке люди – как люди. У всех свои заботы, каждый сам по себе: один в дырявых трениках с выгоревшим рюкзаком за плечами едет окучивать свой ненаглядный огородик, другая, прознав, что где-то дефицит выбросили, спешит урвать его, пока другие не расхватали; третий не чает, как после смены засесть дома с газетой перед тарелкой дымящихся щец, четвертая предвкушает, как будет чесать язык об соседей, обосновавшись на лавочке перед подъездом.

Стоит же появиться автобусу, как все эти отдельно стоящие граждане и гражданки устремляются в атаку стальными рядами, чтобы по головам ближних втиснуться в салон, слиться с ощерившим каменоломни ртов и воздевшим к поручням волосатую чащу рук многоголовым драконом и потерять сочувствие к оставшимся на улице. Пока сами лезли, напирая на неподатливую костистую стену, так кричали: "Подвиньтесь братки, чай не баре... всем ехать надо", – а стоило укрепиться в пассажирском статусе, как тут же давай понукать водителя: "Поехали, и так тесно, аж дышать темно!".