Профессорская дочка - Елена Колина

– Машка, тебе правда не очень жалко? – спросил Илья из-под пледа.

– Мне?.. – ответила я. – Э-э… нет, не особенно…

Мне очень жалко. Очень-очень жалко, так жалко, что и сказать не могу. Ведь коричневый Крамской всегда был тут, в прихожей… А что скажет папа? Папа говорит, что нельзя любить вещи больше людей. Думаю, на Крамского это распространяется.

– Э-э… нет, не особенно, папа говорит про него «мазня».

Мы сняли Крамского со стены, и Илья повесил на его место свою картину – инсталляцию с фарфоровой чашкой «Привет из Чикаго», она не ездила на выставку, потому что кусочек все же отбился. Осталось «привет из Чик».

– Подарок тебе, – сказал Илья, довольно оглядывая инсталляцию.

Ну вот… Крамской на новом месте, в антикварном салоне на Невском.

Я на старом месте, дома, одна.

Илья ушел договариваться с Оксаной – хотел показать ей квитанцию из салона, – а я весь вечер плакала.

Стыдно. Папа говорит, что нельзя любить вещи больше людей.

Все равно плакала.

Крамской на новом месте, в антикварном салоне на Невском, а я дома, одна. Стыдно, что плачу, что я люблю Крамского больше Ильи?

Воскресенье

Утром пришла Ада. Сразу же заметила инсталляцию в прихожей.

– Где Шишкин? – строго спросила Ада.

– Шишкин? – трусливо сказала я. – А… не знаю. Илья снял посмотреть и куда-то засунул.

Пусть Илья сам отвечает за свои поступки перед Ад ой, почему все время я?..

– Куда засунул, в жопу? – подозрительно сказала Ада. – Шишкин где, я тебя спрашиваю?! Кто Шишкина с..л?

Пришлось объяснить все – решается Илюшина судьба, и так далее.

– Ха, – грозно сказала Ада, – ха-ха. Вот люди!.. Это же не люди, а х… на блюде!

– А она не отдает картины, а он тогда отдает половину денег, – бессвязно объяснила я.

– Вчера он последний х… без соли дожевывал, а сегодня ему половины денег жалко! Шишкина – в комиссионку?!.. Хочет на чужом х…е в рай въехать! Х…Й ему, а не Шишкин!

Я совсем не знала, как успокоить разбушевавшуюся Аду, и тихо сказала:

– Ада, мы же договорились, это нехорошее слово…

– Очень хорошее, самое лучшее, – мечтательно сказала Ада и ушла не попрощавшись. Спустя минуту вернулась. – Я сначала с ней разберусь, чисто конкретно разберусь, – пообещала Ада, не заходя в квартиру, – а потом с тобой, лохушка хренова.

Ада еще никогда меня так не называла, немного обидно.

Вечером коричневый Крамской висел на месте. Я не верила, подходила к нему сто раз за вечер, гладила раму.

Илья поглаживал почтовые квитанции – он уже отправил свои картины в специальных ящиках в Германию – и кокетничал с Адой.

Звонок. Вадим. Что делать? Я его больше не люблю.

– Маша, почему у Вас такое надутое лицо? – спросил Вадим. – И почему Вы не предлагаете мне кофе?

– Лицо? Нормальное лицо, лицо как лицо… – пробормотала я. – Просто мне пора уходить и вообще…

Я не знаю, я его больше не люблю?

Вадим прислушался к голосам на кухне, пожал плечами и повернулся, чтобы уйти, и тут я не выдержала и крикнула:

– Вы же просто случайно, да? Вы просто не понимали, да? Просто не подумали?

– Что – случайно? – холодно спросил Вадим. – Не понимаю, в чем дело.

Я знаю, я его люблю, люблю!

– Но ведь Вы… у Вас с ней роман, а Вы! Как Вы можете позволять своим приятелям-журналистам смеяться над любимой женщиной?

– Маша, это пресса, – невиновато сказал Вадим. – Тем более Оксана вовсе не моя любимая женщина.

Я думала, а вдруг он скажет: «У меня нет любимой женщины», – но он ничего такого не сказал… Ладно, хорошо. Нужно уметь прощать, и я умею. Особенно легко простить обиду, нанесенную другому человеку. А кто его любимая женщина, не мое дело.

– А кто? – спросила я. – Я имею в виду, Оксана очень симпатичная… и картины вернула.

– Маша, я больше не буду, – улыбнулся Вадим.

Сказал, что готов пообещать все, что угодно, – больше не будет ходить на презентации, больше не будет дружить с журналистами. И голос у него был какой-то… очень настоящий.

И я почувствовала себя ужасно неловко, как будто сижу на дереве и сверху взираю на всех и говорю – это вы нехорошо поступили… А он просто случайно… Просто не понимал, просто не подумал. А на самом деле он очень благородный человек.

– Я первый хотел взломать галерею и унести картины, – напомнил Димочка.

– Ха, – дожевывая торт, невнятно сказала Ада, – ха-ха.

– Ну все-таки как, как вы это сделали? – завистливо спрашивал Димочка.

Вадим усмехался, молчал, с уважением поглядывал на Аду. Ада учила Димочку жизни, при нашем почтительном молчании ела шоколадный торт и была героем дня.

А произошло вот что. Через десять минут после Адиного ухода ее служба безопасности – майор в отставке – донесла Аде все про бывшего мужа Оксаны.

Бывший муж Оксаны хоть и бандит, но после скандального развода в ее дела не вмешивается. Поэтому Ада с ним договорилась: бывший муж и бандит с удовольствием сделает гадость своей жене, а заодно поставит ее на место и отучит прикрываться его именем.

Спустя несколько минут после разговора с бывшим мужем Аде позвонила Оксана и сказала: «Я же пошутила, а они что, поверили?.. Зачем мне его бездарная мазня? Пусть немедленно забирает…»

– Справедливость востожертвовала, – сказал Илья, – то есть восторжетвовала… в общем, добро победило зло.

– Ага, победило! – насмешливо сказала Ада. – Ты, овечка, больше к волкам не суйся, а то сам знаешь, что откусят…

– Знаю, я знаю. Я не буду, я больше никогда не буду, – заверил Аду Илья. – Зато Оксану Бог накажет, а у меня чистая совесть, правда, Машка? А она будет мучиться.

Дело Дня. Когда все ушли, нечаянно набросала план новой книжки: мумзик Мари продает Рембрандта в антикварный салон, чтобы спасти от красивой бандитки бедного художника. Красивая бандитка хочет заставить бедного художника всю жизнь рисовать ее портреты.

Старая добрая Ада, у которой везде связи, при помощи детектива Вадима спасает и Рембрандта, и бедного художника – добро побеждает зло. Это хорошо.

Примечание: а если бы Адины связи оказались слабее, чем связи красивой бандитки? Или у мумзика Мари вообще не было бы старой доброй Ады? Как тогда добро победило бы зло?.. А?

Продали бы Рембрандта как бедные овечки! И зло победило бы добро как миленькое.

А если бы у мумзика Мари не было Рембрандта?.. Тогда бедный художник навеки был бы обречен рисовать красивую бандитку и зло опять победило бы добро… Получается, что добро побеждает зло не всегда, а только при случае… Но я же пишу детские детективы, а детям не нужно про это знать. Пусть думают, что всегда.

А может быть, нужно? Знать, что мумзики делятся на волков и бедных овечек? Чтобы бедные овечки не думали в своем бессильном жалобном гневе: «Зато у нас чистая совесть, а злые волки пусть мучатся». Ничего подобного, ничего волки не мучатся. Волки спят спокойно и совершенно счастливы, по-своему, по-волчьи. Но ведь и овцы счастливы, по-своему, по-овечьи, так что все в порядке.

Все равно какой день

Не то чтобы какая-то ужасная драма. Просто любопытный поворот событий. Просто крах.

Ада взяла с подоконника зеленую записную книжку – откуда она у меня?

– Гляди-ка, – открыв записную книжку на середине, сказала она, – что это? Маша Суворова-Гинзбург, правнучка губернатора Петербурга и неизвестного местечкового еврея…

— Это я Маша Суворова-Гинзбург, – удивленно сказала я.

– А тут жирное пятно, он что, макароны ел на этой странице… – недовольно сказала Ада. – Ага, вот. …Нищая профессорская дочка с коллекцией на миллион!

– Нищая профессорская дочка – это не я.

– Не ты? А кто же? Ну-ка дай мне твои очки, – велела Ада. Она из принципа пользуется моими очками, считает, что свои очки – признак возраста.

– Ада, не обижайтесь, не нужно смотреть чужую книжку, – попросила я.

– Чего-о?.. Семья – дворяне и евреи, репрессированные и убитые! Лагеря, эмиграция! Тут можно такую историю накрутить! И наследство, и загадочная суета вокруг картин!!!

Картины – отдельная сюжетная линия, детективная, – что-нибудь пропало, нашлось, опять пропало…

Папашу ее нужно будет сделать пофактурней. Пусть будет не просто советский профессор, а, к примеру, знаменитый физик! Пусть откроет что-нибудь, пусть получит Нобелевскую или что-то вроде того… Приписать ему какие-нибудь диссидентские штучки, дружбу с Солженицыным…

— Это неправда, папа не был диссидентом, он вообще как-то жил вне режима… – сказала я. – А в последние годы он стал хуже относиться к Солженицыну…

Ада перелистнула страницу.

– Тут чего-то мелко, я не разбираю… А-а, вот… – Ада продолжала читать, а я… это очень стыдный поступок, но я не могла ее остановить, слушала как загипнотизированная. – Приукрасить ее, конечно, пусть будет красавица! Или лучше некрасивая и обаятельная, как княжна Марья, с глазами, в которых видна душа?