Наследники Ленина - Николай Валентинов

Приложение 1

Встречи с Максимом Горьким

Я познакомился с Горьким в конце 1905 г. в Москве, придя на свидание к Красину, будущему народному комиссару. То был апогей славы Горького --автора "Челкаша", "Буревестника", "Мещан". Собрание сочинений его шло, кажется, седьмым изданием, а пьеса "На дне", с огромным успехом поставленная в 1902 г. Художественным театром, в печати выдержала 14 изданий в один только год. Стоило Горькому появиться в каком-нибудь ресторане Москвы или Петербурга, и оркестр начинал в его честь играть "Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно", песню из "На дне", ставшую популярной по всей России благодаря Художественному театру. Много лет спустя (в 1915 г.) Горький мне говорил, что эта унылая песня так ему осточертела, столь опротивела, что он слышать ее не мог. Он стал ненавидеть ее с такой же силою, как "пирог с морковью", а-"доколе буду жив", шутил он в письме ко мне в 1930 г., "не угаснет в душе моей пламень ненависти к моркови". В 1905 г. Горький внешне был таким, как на превосходном портрете, нарисованном Серовым несколько лет пред этим. Лицо его еще не было так некрасиво и сурово, не походило, как в позднейшие годы, на усатого моржа: копну в беспорядке спадавших волос он еще не сменил на прическу бобриком, щеткой торчащих жестких волос. Европейского костюма он тогда демонстративно не носил. На нем была черная рубашка-косоворотка, подпоясанная ремнем, и широкие штаны, всунутые в высокие сапоги. Подобный костюм носили мастеровые побогаче, наездники на бегах, приказчики в Китай-Городе и

помещичьих усадьбах. В сущности, это был очень "мещанский" костюм. Несколько непонятно, почему в нем щеголял Горький, объявивший войну всему внешне- и внутренне-"мещанскому". Однако не это привлекало внимание при первом с ним знакомстве, а его говор. Он сильнейшим образом "окал", т.е. твердо, явно, подчеркнуто произносил "О" там, где в центральной России говорили "А". Это был говор рабочих, крестьян, мещан "городков Окуровых" некоторых губерний, например Владимирской или Нижегородской, а в ней он родился. Лев Толстой, начав свою первую беседу с Горьким, усмехнулся: "Ну, вас не нужно спрашивать, где вы родились, видно по тому, как вы окаете". А Федор Шаляпин, с которым Горький одно время был очень дружен, ему часто советовал: "Ты, Алексей Максимыч, о философии лучше не болтай. Она с твоим говором в ссоре. Начнешь говорить о Конте, получится смех -- смесь французского с нижегородским". Горький сам чувствовал, что окание, чуждое в Петербурге и Москве, придает его речи провинциальный звук и опрощает, не вяжется с большими "вселенскими" темами, которых он любил касаться. Несмотря на усилия прятать, заглушать "О", от этого говора он всю жизнь не мог отделаться.

В 1906 г. Горький уехал за границу и с 1924 г. поселился в Италии, на острове Капри. Он не желал жить в России, где после "красных дней" 1905 г. снова высоко подымала голову реакция. Кроме того, состояние его легких (туберкулез) принуждало жить где-нибудь, где потеплее. В Россию он вернулся лишь в конце 1913 г. С этого времени мое знакомство с ним возобновилось, и до половины 1918 г., в течение четырех с половиной лет, я очень часто с ним встречался и переписывался. Переписка продолжалась в 1929 и 1930 гг., когда Горький, приезжая из России (он не жил в ней в 1921-27 гг.), поселялся на зиму в Сорренто. Некоторыми впечатлениями от встреч с Горьким я и хотел бы поделиться. Но от меня, конечно, далека мысль дать здесь какой-то очерк Горького. Он слишком большая и сложная фигура и никак не может вместиться в несколько маленьких ниженабросан-ных страниц. Я хотел бы только указать на то, что о Горьком в печати или совершенно не упоминалось, или не привлекло к себе достаточно внимания.

Горький в 1913 г. возвратился в Россию поздоровевший, полный энергии и разных больших планов. К тому времени у него началась связь с Сытиным, главным пайщиком, в сущности хозяином самого большого книгоиздательского дела в России и самой распространенной в ней газеты "Русское слово". Ее тираж рос с каждым годом и к 1917 г. перевалил за 1 000 000 экземпляров, цифра по тому времени экстраординарная. Но Сытин, будучи русским американцем, не довольствовался достигнутыми успехами. Ему хотелось дело свое еще более расширить. В 1914 г. он начал переговоры о покупке давно существующего многотиражного, очень популярного в России иллюстрированного журнала "Нива", в приложении к которому, что крайне увеличивало число его читателей, давались полные собрания сочинений выдающихся русских и иностранных писателей. В 1915 г. это издание товарищества Маркса со всем его имуществом и правами было, при посредстве Русско-Азиатского банка, приобретено Сытиным за три миллиона рублей золотом. Сытин в то же время задался целью обзавестись собственными бумажными фабриками, снабжаться бумагой отечественной фабрикации, а не выписывать ее из Норвегии и Финляндии. В перспективе вырисовывался концерн: собственные леса для добычи древесины, бумажные фабрики, издательство учебников, книг, иллюстрированных журналов, газета, оптовая и розничная книжная сеть. Когда Сытину говорили, что это "концерн", он отвечал: "я и слова этого не знаю, но думаю, что концерны хотят наживаться, я же хочу, чтобы народ просвещался". Горький о замыслах Сытина был осведомлен. Он относился к ним с большой похвалой. Размах Сытина его увлекал. Он видел, что при соответствующем влиянии дело Сытина, финансово-солидное, с огромным, технически налаженным аппаратом, может быть прочной базой для широчайшей культурной и просветительной работы, а о ней, как о том будет сказано ниже, он и мечтал. И так как Сытин за ним ухаживал, и в частности за огромную сумму покупал собрание его сочинений, чтобы дать приложением к "Ниве" за 1917 год, Горький решил, что хорошо было бы использовать свое влияние на Сытина и стать, скажем, вдохновителем, высшим советником гигантского сытинского дела. "У Сытина, -- говорил Горький, -- плохие советники. Он тратит массу

средств на издание хлама, а между тем на эти деньги можно было бы напечатать превосходные и крайне полезные вещи". И Горький тут же давал длинный перечень действительно интересных изданий. У него существовал на этот счет большой и продуманный план: журналы для детей и юношества, популярные книжки по технике, истории труда, материальной и духовной культуре, произведения иностранных авторов, сборники начинающих русских авторов и многое, многое другое... Зная растущее влияние и тираж "Русского слова", Горький хотел, чтобы и там, как во всех других частях издательства Сытина, велась его линия, были бы люди близких к нему убеждений. Без риска быть скомпрометированным какими-либо политическими качаниями газеты, это позволило бы Горькому писать в газете, сделать ее кафедрой, с которой в тот или иной момент, он мог бы обращаться к стране. Я чуть было не написал: проповедовать. И не случайно: обличительно-социальный и проповеднический тон ему был несомненно присущ. В качестве образца можно указать на статью в "Русском слове", в которой он резко отнесся к желанию Московского Художественного театра поставить сцены из "Бесов" Достоевского. В течение нескольких лет пишущий эти строки сотрудничал в "Русском слове" и формально числился помощником редактора, последнее время был фактическим редактором газеты, так как В. М. Дорошевич жил в Петербурге, уезжал за границу, и иногда в течение полугода не показывался в газете. Было бы долго, да и излишне рассказывать, как и по каким причинам это произошло, но незадолго до приезда Горького из-за границы я ушел из "Русского слова". К моему уходу, считая меня "нетерпеливым", Горький отнесся неодобрительно. Он начал вести с Сытиным переговоры о моем возвращении на работу, а меня для обсуждения этого вопроса попросил приехать к нему в Петербург. Так начались встречи с Горьким. Но в 1914 г. разразилась война, и переговоры о вхождении в "Русское слово" я счел нужным прервать. Ненавидя войну, не веря, что Россия в ней может победить, убежденный, что нужно скорее заключить мир, я абсолютно не был способен вести газету с теми шовинистическими и зоологическими ухватками, которых требует газетное обслуживание войны. Сытин, настойчиво звавший меня возвратиться в редакцию,

этого понять не мог; Горький, разумеется, меня понял и во время войны разговоры о "Русском слове" прекратил. Завязавшееся с Горьким знакомство на этом не оборвалось. Наоборот, встречи с ним в 1915 и 1916 гг. участились и дали мне возможность лучше узнать его, познать, каким он был тогда и чего он хотел. Нужно напомнить, что в течение 1907-1913 гг. Горький близко подошел к большевистской партии. Ленин очень искусно его к ней притягивал. По его предложению Горький даже присутствовал на Лондонском съезде большевиков в качестве делегата с совещательным голосом. Позднее у себя на Капри с помощью Богданова, Луначарского, Базарова, Алексинского он организовал университет для приезжающих из России рабочих-большевиков. Горький даже согласился редактировать отдел беллетристики в выходившем в Петербурге в 1913 г. большевистском журнале "Просвещение". Но общественно-политическая активность в том виде, в каком она осуществлялась и связывалась с большевистской партией, его совершенно не удовлетворяла. В одно из первых наших свиданий в 1914 г. Горький, со свойственной ему привычкой по нескольку раз с небольшими вариациями повторять одни и те же слова, мне говорил: