Рассказы о потерянном друге - Рябинин Борис Степанович

Вернулся хозяин квартиры. По-видимому, он прятался где-то неподалеку, может быть, на чердаке или в подвале. Видит, что никто на его квартиру не посягает, солдаты не заходят, не интересуются, — и отважился вылезть из своего убежища. Вероятно, он рассчитывал, что Бодо заранее зачует чужого и предупредит его; но Бодо не залаял, заслышав свою покровительницу, для него она уже была «своя», — и вот они оказались лицом к лицу, русская молодая женщина в советской армейской форме и заклятый враг, эсэсовец, фашист…

Вернулся — потому ли, что не смог пробиться на запад, вслед за стремительно откатывавшимся под ударами наших войск разбитыми частями фашистского рейхсвера, вместе с такими же, как он сам, единоплеменниками, запачкавшими себя бесчисленными преступлениями против мира и человечности; или потому, что хотел выручить что-то из оставленного в квартире, прихватить и унести с собой какие-то припрятанные ценности, или, быть может, он имел какой-то другой умысел; все это должно было выясниться впоследствии. Сейчас же важно было одно — они стояли друг против друга, оба на мгновение оцепенев от неожиданности. Их разделял только Бодо. Он стоял на полу между ними и, не понимая, что происходит, растерянно переводил взгляд то на одного, то на другого, несмело подергивал хвостом… Чуть дернет и замрет, словно спрашивая: что с вами? что вы делаете? Хочет понять…

«Это рассказывать долго, — говорила потом Марина Николаевна, — а все произошло так быстро, в какие-то считанные секунды, даже доли секунды. В первый момент я даже не успела испугаться как следует. Была внезапная встреча. Я поняла только, что попалась: он целится в меня, ему стоит только надавить пальцем, а я же совсем безоружная… у меня никакого оружия… что мне не убежать, хотя дверь и рядом… Я даже помню эту дверь, массивную, с разводами, с тяжелой литой медной ручкой. И все-таки как-то, уж я не знаю как, совершенно инстинктивно, я метнулась назад, к двери, и в ту же секунду он стал стрелять…»

Да, все происходило именно так: память сохранила все до мельчайших подробностей. Он стал стрелять в нее. Но еще быстрее действовал Бодо: он прыгнул на своего хозяина. И все пули попали в него. А Марина Николаевна успела скрыться за дверью. Внизу она закричала, на ее крик прибежали солдаты и схватили фашиста. Но Бодо спасти уже не удалось.

Говорят, собака всегда права. Ошибается только человек.

И вот какую задачу задает нам эта собака, заслонивший собой от пуль дорогого ему человека пес-великан из славного племени сенбернаров — Бодо, Рыцарь Чести.

Ведь он остался, чтобы сторожить хозяйское добро. Но очевидно, в сознании пса жила обида: все убежали, а его бросили подыхать тут, всеми забытого, никому не нужного. И он так бы и подох, умер, не появись эта славная женщина с добрым сердцем. Она накормила-напоила его, согрела лаской и любовью. Она вернула его к жизни! И когда появился этот фашист, его хозяин и господин, и захотел убить ее, он, Бодо, бросился на него, чтобы спасти ее…

Значит, собака мыслит? способна рассуждать и делать выводы? Или, скажете, это все подсознательное, все тот же инстинкт…

Бонзо № 349

Это был еще один рассказ Марины Николаевны — рассказ о пережитом, о том, что отпечаталось в памяти навсегда.

Он лежал в углу на голом каменном полу, казалось, сросшись с ним и с серой каменной стеной, не меняя позы и ничем не напоминая о своем присутствии, лишь глаза горели фосфоресцирующим светом, как у баскервильской собаки. Сам не трогал никого и не позволял касаться себя. Только тронь — разорвет; впрочем, никто и не отважился это сделать. Что-то безысходное виделось во всем его облике. О чем он думал? Да, Марина Николаевна была уверена, что собаки тоже думают; мы, люди, просто еще не знаем всех их способностей и судим как зазнавшиеся существа, вбившие себе в голову, что превыше нас нет ничего на свете. Неужели он тоже понимал, что «Гитлер капут», и теперь терпеливо-обреченно ожидал своей участи, покорный, почти смирившийся с неизбежностью.

Что ждало его?

— Мы знали, что он — трофей. Но откуда нам было знать, что он представлял собой до того, как попал к нам…

Голос Марины Николаевны прервался, видно было, что воспоминания о прошлом ей тоже даются нелегко; все было пережито, передумано бесконечное число раз. Судьбу животного она воспринимала как судьбу близкого человека. Ее главная мысль была: что захотят люди, то и сделают из собаки. Но могла ли думать даже она, бесконечно любящая четвероногих, что животное (домашнее животное, друг твой с доисторических времен!) может внушать такой жуткий неодолимый страх и бесконечную ненависть, да, да, и ненависть — хотя, если вдуматься, был ли он, этот черный угрюмый пес, в чем-нибудь виноват?

…В советской комендатуре после войны были караульные собаки. Обратили внимание на большую, черную, как отлитую из чугуна, в левом ухе метка — № 349. Пес нес службу всегда на одном месте, отличался исключительной свирепостью. Солдаты прозвали его — Ком («Иди»). А почему «Ком»?

Рассказывали, что взяли его на фронте, на исходе войны. Был офицерский пес. Наши захватили немецкий блиндаж. Полковник-немец убит, пес лежит рядом, никого не подпускает. «Я пошел, — рассказывает лейтенант. — Солдаты мне говорят: «Разорвет! Зверь!» Как быть? А пес хорош. Пропадет — жалко. Вспомнил: все офицеры-фашисты ездили с собаками в машинах, скомандовал, подлаживаясь под немецкий говор:

— В машину! Ком!

Пес поднял голову, посмотрел. Поднялся и мимо часового пошел к выходу. Выучка, привычка повиноваться взяли свое. «Немец»! Прыгнул в машину и сел рядом с шофером. Тоже привычка: знает свое место. Поехали, говорю: «Гони быстрей!» А что с ним дальше делать? «Ком» — единственная команда, которой он как-то подчинялся…»

После пса забрали поляки; но у поляков он пробыл недолго — вскоре они вернули его. Думали застрелить, но пожалели. Оказалось, что он порвал в польском пастерунке (отделении полиции) подпоручника (подпоручика). Было это давно, еще при другом коменданте. Прошло довольно изрядно времени, но пес никак не привыкал к людям. Через сколько рук он прошел — нигде не задержался; как жив, неизвестно.

— Забегая вперед, скажу, — продолжала Марина Николаевна. — Через какое-то время пришли из польского пастерунка забрать собаку обратно. Сначала «по праву» (уже утерянному), услышав отказ, предложили любую собаку взамен и тридцать тысяч злотых. Мы отказались. Уже привязались… Посланный ушел. А через некоторое время опять пришел — предложил шестьдесят тысяч злотых. (На эти деньги можно было купить два лучших приемника «суперперфект».) И тогда сказал, что принесет документы, находящиеся в польском пастерунке. Принес. Оказалось, что эта собака — майор собачьей службы, имела пять золотых медалей. Была на Ленинградском фронте, использовалась для переноски секретных документов. Долго работала в гестапо, что делала там, не знали. Кличка — Бонзо…

Итак, «Бонзо № 349» — таковы были его служебные данные, позывные, как говорили в штабе. Бонзо — кличка, 349 — очевидно, порядковый номер, который присваивался после прохождения дрессировки и передачи соответствующему ведомству, части, где ему предстояло нести свою службу.

— Но я забежала вперед… — спохватилась Марина Николаевна, возвращаясь к началу рассказа.

…Представим эту сцену.

«И долго ты будешь так лежать? Давай познакомимся. Ты — Бонзо, а я Марина Николаевна. Запомнил?» — И она протянула руку, чтобы погладить ее; конечно, это была неосторожность с ее стороны, он мгновенно но обернулся, лязгнул зубами и… не укусил. Она убрала руку. «Не хочешь — пожалуйста. Какой же ты нелюдимый. Откуда ты взялся такой?»

— До Бонзо мы не имели ни малейшего представления, даже не предполагали, что у гитлеровцев существовала такая служба собак: доставка особо секретных донесений. Особо секретных! Вы представляете, какой в этом случае должна быть дрессировка, что это значит: недоверчивость — абсолютная, злобность — колоссальная, немыслимая, свыше всякой меры. Но и способность к ориентировке, какое-то сверхчутье, позволяющее вникнуть в суть событий и найти в них свое место, выдержка невообразимая!.. Его привели к нам наши солдаты. Как уж они совладали с ним, известно лишь им и ему, а я до сих пор теряюсь в догадках, как он позволил взять себя на поводок и вести, почему подчинился. Все-таки, наверное, у собак есть что-то, что выше разума. Понимал, что прежняя жизнь кончилась, все рухнуло и ушло в небытие навсегда, а новая… Будет ли она? Впрочем, всякое живое существо, пока оно живо, надеется… И вот, вообразите, что такой пес лежит в вашей комнате, лежит и день, и два. Первое время он почти не поднимался, не пил, не ел, неизвестно, чем и как жил; потом выйдет ненадолго (дверь была открыта), вернется и опять лежит или сидит, отворачивая морду от проходящих. Сбежать никуда не порывался. Тоже понимал, что ли, что бесполезно? Но — это я обнаружила однажды — за всем следит. Он как будто пробуждался от глубокого и страшного сна и открывал для себя новый, незнакомый ему мир.