Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

Однако позже, когда Александра уже вышла замуж и перестала быть фрейлиной, хотя и осталась светской женщиной, он посвятил ей такие стихи:

В тревоге пестрой и бесплоднойБольшого света и двораЯ сохранила взгляд холодный,Простое сердце, ум свободныйИ правды пламень благородныйИ как дитя была добра;Смеялась над толпою вздорной,Судила здраво и светло,И шутки злости самой чернойПисала прямо набело.

Гораздо куртуазнее стихи Василия Жуковского:

Честь имею препроводить с моим человеком,Федором, к вашему превосходительству данную вамиКнигу мне для прочтенья, записки французской известнойВам герцогини Абрантес. Признаться, прекрасная книжка!Дело, однако, идет не об этом. Эту прекрасную книжкуЯ спешу возвратить вам по двум причинам: во-первых,Я уж ее прочитал; во-вторых, столь несчастно навлекшиГнев на себя ваш своим непристойным вчера поведеньем,Я не дерзаю более думать, чтоб было возможноМне, греховоднику, ваши удерживать книги. Прошу вас,Именем дружбы, прислать мне, сделатьМилость мне, недостойному псу, и сказать мне, прошла лиВаша холера и что мне, собаке, свиной образине,Надобно делать, чтоб грех свой проклятый загладить и сноваМилость вашу к себе заслужить? О царь мой небесный!Я на все решиться готов! Прикажете ль — кожуДам содрать с своего благородного тела, чтоб сшить вамДюжину теплых калошей, дабы, гуляя по травке,Ножек своих замочить не могли вы? Прикажете ль — ушиДам отрезать себе, чтоб, в летнее время хлопушкойВам усердно служа, колотили они дерзновенныхМух, досаждающих вам, недоступной, своею любовьюК вашему смуглому личику? Должно, однако, признаться:Если я виноват, то не правы и вы. СогласитесьСами, было ль за что вам вчера всколыхаться, подобноБурному Черному морю? И сколько слов оскорбительных с вашихУст, размалеванных богом любви, смертоносной картечьюПрямо на сердце мое налетело! И очи ваши, как русские пушки,Страшно палили, и я, как мятежный поляк, был из вашей,Мне благосклонной доныне, обители выгнан! Скажите ж,Долго ль изгнанье продлится?.. Мне сон привиделся чудный!Мне показалось, будто сам дьявол (чтоб черт его побрал)В лапы меня ухватил, да и в рот, да и начал, как репу,Грызть и жевать — изжевал, да и плюнул. Что же случилось?Только что выплюнул дьявол меня — беда миновалась,Стал по-прежнему я Василий Андреич Жуковский,Вместо дьявола был предо мной дьяволенок небесный…Пользуюсь случаем сим, чтоб опять изъявить перед вамиЧувства глубокой, сердечной преданности, с коей пребудуВечно вашим покорным слугою, Василий Жуковский.

В 1832 году Александра выходит замуж за сына богатого помещика, молодого дипломата Николая Михайловича Смирнова. «В начале я была к Смирнову расположена, — будет она позже рассказывать человеку, которого полюбит. — Но отсутствие достоинства оскорбляло и огорчало меня, не говоря уже о более интимных отношениях, таких возмутительных, когда не любишь настоящей любовью».

В своем салоне она собирала литературную элиту Петербурга. Ее гостями были Пушкин, Одоевский, Вяземский, Жуковский и многие другие.

Ее первый ребенок — мальчик — оказался слишком крупным и умер во время родов.

«Семьдесят два часа во время первых родов, — рассказывает Александра Осиповна. — Весь город был в волнении. Пушкин, Вяземский, Жуковский встречались, чтобы спросить друг у друга: „Что, родила ли? Только бы не умерла, наше сокровище…“ Шольц попробовал применить то, что называется ложечкой, но ребенок лежал головой на одну сторону, и хотя ложечки нагревали, мне это причиняло очень сильную боль… Шольц пригласил старика Мудрова, Арендта и нашего петербургского доктора Персона… Императрица только что родила последнего своего сына Михаила и прислала мне Лейтона, своего акушера-англичанина. Я его знала. Он высказался за перфорацию и убедил всех… Одну минуту думали сделать мне кесарево сечение… Должны были разрезать мне бок и вынуть ребенка, но сделали перфорацию. Меня положили на край кровати, оба акушера держали мне колени, Арендт и Персон поддерживали поясницу и голову. У Лейтона в руках был инструмент, который он прятал, это был крючок. Я спросила: „А можно кричать?“ — „Сколько хотите“. Во время ложных схваток, которые хуже настоящих, я только стонала и сжимала изо всех сил ложечки и руки Шольца и акушерки. Я кричала, как орел, и только сказала Лейтону, увидя, как он поднял в руках маленькое окровавленное тельце: „Но дитя не кричит“. Он мне сказал: „Он слаб, сейчас ему будет лучше“. Дело в том, что он умер за два дня перед первыми схватками, это и сделало роды такими трудными. Так как я трое суток не ела и не спала, мне дали сильную дозу опиума, и я великолепно заснула на спине, повернув только голову. Вы ничего не знаете о той пытке, которую испытываешь во время родов. Моя спина горела, я просила то акушерку, то старую тетку моего мужа, madame Безобразову, опустить руки в холодную воду, чтобы освежить мою бедную спину, я умоляла Шольца позволить мне повернуться на бок; он мне сказал: „Подождите, я вас спеленаю“. — „Зачем это и что такое?“ — „Вы увидите“. Мне положили на живот две большие простыни и бандаж, очень туго стянутый, между тем молоко показалось на третий день; у меня так болели груди, и в них было так много молока, что можно было бы кормить всю семью. Так как тело было спеленуто, акушерка попробовала промывательное. Она испугалась раны и побежала за Шольцем, который сказал: „Связать крепко колени и, по крайней мере, две недели не поворачиваться“. Я возненавидела свою комнату и свою кровать. Я ненавидела запах пахитоски, которую мой муж курил даже в кровати. Это отвращение продолжалось и после моих родов».

Нужно добавить, что решение делать не кесарево сечение, а плодоразрушающую операцию, вероятно, спасло Александре жизнь. В то время после кесарева большинство рожениц умирало из-за послеоперационных осложнений.

Тем не менее Александре очень хотелось иметь детей, хотя врачи и не рекомендовали ей этого. «Как я люблю чувствовать, как движется маленькое существо, — писала она, — если что-то острое, говоришь себе, ножка или ручка, если круглое — головка».

Во второй раз забеременела в 1834 году. По этому поводу Пушкин пишет жене: «Отвечаю на твои запросы: Смирнова не бывает у Карамзиных, ей не встащить брюха на такую лестницу…», позже: «Смирнова на сносях. Брюхо ее ужасно; не знаю, как она разрешится…»