Глоток воздуха - Урсула Ле Гуин

— По-моему, пять.

Их голоса всегда звучали спокойно, без завершающих фразу интонаций, словно оставляя лазейку для отступления, возможность задать вопрос.

— Я помню, мы разожгли костер на берегу возле большого бревна, выброшенного морем. Такого примерно, как это. И сидели долго, допоздна… Да, это точно было после войны, потому что я, помнится, все думала: а там никакой войны больше нет; и было так трудно поверить — после стольких-то лет! — что там снова одно лишь море. Мы всё разговаривали, разговаривали, а она все спала и спала. Свернувшись на одеяле калачиком. И вдруг, ни с того ни с сего, спрашивает: «Мама, а так будет всегда?» Ты это помнишь? Я так и не поняла, это она во сне или все-таки проснувшись.

— Да-да, мы тогда всё названия созвездий пытались припомнить. Я помню тот вечер. А она, должно быть, все-таки отчасти проснулась; она на огонь смотрела, когда спросила тебя: «А так будет всегда?» И ты сказала ей: «Да, всегда». И она снова улеглась и тут же снова заснула, совершенно этим ответом удовлетворенная.

— Правда? Неужели так и было? А я ничего не помню… — Женщины в ответ тихо засмеялись — нежным воркующим смехом. Она переводила взгляд с одной на другую: они были довольно сильно похожи, хотя у одной лицо все в паутине морщин и старческая худоба, а вторая еще вполне в теле, кожа гладкая и полные мягкие губы. А глаза, самые глубокие в мире глаза так и поблескивают в свете костра.

— Ох, — сказала она, — но ведь это не было… Это не… Или да?

Они посмотрели на нее, и четыре теплых огонька задрожали, засверкали у них в глазах. Они смеялись? Нет, улыбались. За пределами светового круга послышался мужской голос, что-то коротко сказавший, и одна из женщин что-то ответила.

— Как насчет того, чтобы подбросить еще дровишек? — спросил один из мужчин, и она, посмотрев на свой костер, решила, что теперь настало время для того куска плавника, который она оставила про запас: толстого обломка ствола вместе со здоровенной веткой, причем совершенно сухого. Она осторожно перетащила его к жарко светящемуся центру костра, чтобы он поскорее занялся и горел жарко. В воздух, ставший совсем темным, взвились искры. Теперь стали видны все звезды; они висели прямо над костром и над морем. Млечный Путь белыми блестками отражался в воде, уходя далеко за полосу прибоя. На песок то и дело ложились отблески света: это светилась сама вода, точнее, живущие в ней крошечные морские существа, морские светлячки. Туман рассеялся, тьма стала совершенно прозрачной. И звезды над ними светились гораздо ярче, чем быстрые промельки света, вспыхивавшие среди набегавших на берег волн.

Костер потрескивал, шипела и пела влажная кора на бревне. А они, ее близкие, ее народ, все сидели у костра, а кое-кто даже и улегся поближе к жаркому пламени, потому что ночь становилась все холоднее; одни тихо переговаривались, другие просто смотрели на звезды, некоторые спали. Аби уснул давным-давно, свернувшись калачиком на одеяле рядом с нею. Она прикрыла одеялом его голые ноги. Он шевельнулся во сне и пробормотал что-то протестующее. «Ну-ну, — шепнула она, — так будет всегда, милый, всегда». Где-то в дюнах всхрапнула и заржала одна из лошадей. Звуки моря были негромкими, протяжными и глубокими, однако этот всеобъемлющий рокот, то вздымавшийся, то затихавший на границе суши и вод, был слишком мощен, чтобы можно было долго его слушать. Порой на берег моря с суши долетало теплое дыхание ветра, пахнувшего землей и летом, и подхваченные этим ветерком искры, взлетев, как бы повисали в воздухе на несколько мгновений, пока не гасли.

Она наконец встала, чувствуя, как затекло у нее все тело. Медленно, преодолевая это оцепенение, она засыпала холодным песком угли костра и в полном одиночестве, озаряемая лишь светом звезд, поднялась на вершину дюны навстречу луне, которая еще не взошла.

ПАПИНА БОЛЬШАЯ ДЕВОЧКА

Нa папу это просто ужасно подействовало. Сразу было видно, как ему тяжело: он ведь ни словом так и не обмолвился о том, куда подевалась Джуэл-Энн. Это он ее так назвал — Джуэл-Энн,[14] а не просто Энн, как они собирались, — потому что она была его «драгоценной крошкой». Он прямо с ума по ней сходил, когда она была маленькой.

Мне было шесть, когда она родилась, и я хорошо помню, как ее принесли домой из больницы, и мама вместе с ней вернулась, а папа был от нее в таком восторге, что просто королевной ее считал. Я тоже так считала. Она была совсем крошечной, и от нее замечательно пахло, как и от всех младенцев, а я уже могла помочь маме за ней ухаживать — принести пеленки, подгузники, масло, которым ее смазывали после мытья, детскую присыпку и тому подобное. Я была первым человеком после мамы, которому Джуэл-Энн стала улыбаться, и страшно этим гордилась. Она ведь была и моим ребенком. Я всегда стояла на страже возле ее прогулочной коляски, пока мама что-то покупала в магазине. Когда же она подросла и ее перестали возить в коляске, мне полагалось водить ее за ручку; пока мама делала покупки, мы обычно рассматривали автоматы у входа в магазин, в которых за пенни можно было купить жвачку, а за дайм или четвертак — пластмассовый шарик, внутри которого находился приз: свернутая в клубок змейка, дешевенькое украшение или еще что-нибудь «волшебное». Я говорила, какой приз мне хотелось бы получить, если бы у нас было двадцать пять центов, чтобы опустить в автомат, и Джуэл-Энн всегда мне вторила, выбирая то же самое. Однажды какой-то старичок протянул нам четвертак, и вряд ли на уме у него было что-то дурное, но нас учили ничего не брать у чужих, так что мы от него отвернулись и монетку не взяли. А мама, когда мы ей рассказали об этом, дала нам каждой по четвертаку. Но когда мы опустили деньги в автомат, ни один из тех пластмассовых шариков, которые были видны, даже не пошевелился, потому что наружу выкатывались совсем другие шары, снизу, которых нам видно не было. В итоге мне достался бумажный американский флаг на тонкой, как зубочистка, палочке и с подставкой. А Джуэл-Энн получила розовое пластмассовое колечко, в котором даже стеклянного бриллиантика не было. Но такой малышке, как она, и это колечко очень понравилось; она даже половинки тех шариков сохранила и пользовалась ими как кукольной посудой. Джуэл-Энн уже тогда была достаточно высокой и смогла сама опустить свой четвертак в щель автомата. Она и говорить уже умела хорошо, почти как взрослые, и могла сложить практически любую картинку с помощью деталек той старинной деревянной мозаики, которую подарила мне бабушка. А когда мы с Джуэл-Энн играли в дочки-матери, она не хотела быть моей дочкой, и мы договорились, что она будет настоящей дамой по имени миссис Гупи, а я — ее соседкой, миссис Бупи. Мы играли в миссис Гупи и миссис Бупи у нас на заднем дворе под соснами всю весну, когда я возвращалась из школы, и все летние каникулы, и детьми у нас считались наши куклы. А Дуэйн с нами никогда не играл; он играл только в те игры, в какие либо выигрываешь, либо проигрываешь, и только с другими мальчишками. Никто из девочек, знакомых мне по школе, с нами рядом не жил, потому что в школу от нас приходилось ездить на автобусе, а с соседскими девочками я была не очень-то хорошо знакома. В общем, мне больше нравилось играть с Джуэл-Энн, потому что она была очень сообразительная и, хотя ей всего только пять исполнилось, меня она уже переросла, так что вовсе и не казалось, что она так уж сильно меня младше. И потом, я очень ее любила, и она меня тоже.

Когда она пошла в школу, то в первый день мы с ней вместе поехали туда на автобусе, я сама показала ей, что и где находится, а потом отвела ее в первый класс. А учительница и говорит ей: «Господи, Джуэл-Энн, ну и высоченная же ты!» Причем она сказала это отнюдь не ласково и не шутливо, а так, словно Джуэл-Энн в этом виновата. Потом учительница повернулась ко мне и тем же тоном спросила: «Ей что, действительно только пять?»

«Да, миссис Ханлан», — сказала я.

«Что-то она больно велика для пятилетней, — и учительница снова с сомнением на нас посмотрела. — Мальчикам с ней трудно будет общаться».

А Джуэл-Энн, словно пытаясь помочь, воскликнула: «Но мне же на будущий год уже шесть исполнится!» Но миссис Ханлан, словно пытаясь кому-то пустить пыль в глаза, строго велела ей пойти и сесть на место. Когда Джуэл-Энн села на один из маленьких стульчиков, стоявших в центре класса кружком, оказалось, что она, даже сидя, выше всех остальных первоклашек, которые с нею рядом стояли. Мне, глядя на нее, стало даже как-то не по себе, особенно после того, что сказала миссис Ханлан. Но Джуэл-Энн улыбнулась мне и помахала рукой — она страшно радовалась тому, что уже пошла в школу, и очень хотела, чтобы все поскорее началось.

Она всегда очень хорошо училась, и у нее были отличные итоговые оценки, а когда она перешла в третий класс, мисс Шульц назначила ее старостой и стала давать ей читать книги для старшеклассников, а ее рисунок, где были изображены киты, отправила на конкурс плакатов «Спасем животных». И этот рисунок отметили почетным призом. Вообще в тот год Джуэл-Энн чувствовала себя счастливой. А на следующую осень ее в школу уже не взяли из-за слишком большого роста, и больше ей туда вернуться не удалось.