Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга вторая. Некоторые проблемы истории и теории жанра - Анатолий Бритиков

В ту пору, когда в дневнике Толстого за 1873 год, впервые появилась запись о Жюле Верне (в связи с повестью «Вокруг Луны», которую он, по всей видимости, читал во французском оригинале; может быть, это была одна из книг «педагогического цикла», закупленных в заграничном путешествии), великий русский писатель размышлял над популяризацией науки для народа. Педагогические замыслы были тесно связаны также с его натурфилософскими исканиями и составляют важную сторону толстовского мировоззрения.

В «Войне и мире» Толстой вложил в уста масона Бездеева такое суждение: «Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т.д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку — науку всего, науку, объясняющую всё мироздание и занимаемое в нём место человека».[128]

Нельзя не оценить прозорливость писателя, осознавшего опасность дробления наук, не очевидную, надо сказать, даже таким энциклопедически осведомленным его современникам, как Жюль Верн. Толстой за столетие предвосхитил актуальную ныне интеграцию знания, призванную уравновесить далеко зашедшее расщепление наук, — естественно, интеграцию, произведённую на другой основе, при более глубоком познании законов природы и общества.

Толстой выдвигал источником и критерием этого синтеза своего «нравственного» человека. Бездеев так заканчивает размышление о единой науке: «Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и поэтому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет божий, называемый совестью» (т. 10, с.71.).

Для нас нет проблемы, что прежде и что потом; самопознание и нравственное совершенствование неразделимы и в освоении мира, и в воспитании вместо веры научной убеждённости.

Тем не менее, так ли уж мы расходимся со Львом Толстым — и заодно с Жюлем Верном, — когда всё чаще вспоминаем сегодня, применительно к нашему уровню мышления, древний афоризм Протагора: человек есть мера всех вещей? Хотя и не существует прямой зависимости между совестью и, скажем, постижением истины естествознания, тем не менее, например, в познании целесообразности природы бессознательно участвует и наша способность воспринимать красоту мира, стало быть, — духовное совершенство.

В то время, когда Жюль Верн приступил к осуществлению своего грандиозного замысла, Толстой вынашивал сходные идеи, — как довести до народного читателя, до крестьянских ребят в Яснополянской школе то целостное представление об окружающем мире, которое он стремился выработать и для себя самого. Литературный опыт французского писателя, по-видимому; привлёк его внимание не только мастерством популяризации, но и в связи с тем, что, по мнению Толстого, как раз целостная картина мира только и могла быть создана силой «сердечного знания», заложенного прежде всего в искусстве.

По мысли Толстого, «сущность (вещей и явлений, — А.Б.) выразима только искусством, только сущностью» (т.48, с.116). Вслед за И.Кантом Толстой полагал источником целостного восприятия мира не сам этот мир, не познаваемый нами объект, но наш познающий субъект. В своём педагогическом творчестве он и стремился показать, как «сердечное познание» способно преодолеть разъединение мира, свойственное учёному умствованию.

Приведённый ранее отзыв Толстого о Жюле Верне, возник, вероятно, в подборе литературы для Яснополянской школы, или Кругов чтения как он называл свои рекомендательные списки книг, составляемые в дополнение к им же созданным «Азбукам» и хрестоматиям «Русские книги для чтения». В эти Круги Толстой включал, например: «Верна. Вокруг света в 80 дней» (т.21, с.503) — наряду с повестями Пушкина и Гоголя. Последний раз имя автора «Необыкновенных путешествий» встречается в дневнике за 1907 год, незадолго до смерти: «…писал Д[етский] К[руг] : Ч[тения]… Нужна история детя[м], Жюль Верн» (т.56, с.195).

Толстой ставил малоизвестного тогда писателя в один ряд со своими любимыми классиками, несомненно, за вдохновенное решение Жюлем Верном задачи, которую выдвигал и перед самим собой, считая просвещение народа высшим долгом деятеля культуры. Стоит сравнить объяснение Жюля Верна: «Причина популярности моих книг в том, что я готов пожертвовать искусством, но не напишу ни страницы, ни фразы, которую не могли бы прочесть дети, для которых я творю и которых люблю»[129] с письмом Толстого Н.Н. Страхову (кому он посылал на проверку и обработку свои выборки для детской «Азбуки»), в котором Толстой подчёркивает, что выбирал «не то, что случайно знаю, не то, что мне кажется нужно знать, но то, что ясно и красиво, и когда мне казалось недостаточно ясно и красиво, я старался выразить по-своему» (т.61, с.322).

Естественно, почему романы Жюля Верна заняли видное место в педагогических интересах и в кругу семейного чтения великого русского писателя.

С каким увлечением читал эти книги сам Толстой, можно судить по тому, что он собственноручно проиллюстрировал роман «Путешествие вокруг света в 80 дней», а повесть «Вокруг Луны» даже послужила поводом для философской переписки со Страховым. «Каждый день он приготовлял к вечеру подходящие рисунки пером, — вспоминал сын Льва Николаевича Илья, — и они были настолько интересны, что нравились нам гораздо больше, чем те иллюстрации, которые были в остальных книгах. Мы с нетерпением ждали вечера, и все кучей лезли к нему через круглый стол, когда, дойдя до места, которое он иллюстрировал, он прерывал чтение и вытаскивал из-под книги свою картинку»[130].

Собственноручных рисунков Толстого до нас дошло очень мало. Иллюстратором же другого писателя, сообщает П.Этгингер, анализировавший «картинки» к роману Жюля Верна, он выступил только в этом случае[131]. Даже неискушённому взгляду заметно, что рисовать, как профессионал, Толстой не умел. «А выходило всё же хорошо потому, что он остро чувствовал и особенности текста, и детские требования к иллюстрации»[132]. Рисунки точно соответствуют подписям — цитатам и в совокупности рассчитаны не на рассматривание, а, так сказать, на графическое восприятие фабулы. Для рисования были выбраны сцены, не просто захватывающие остротой положений, но такие, в которых светится, свойственный Верну, юмор и где ирония переходит в сатиру. В виде примера сложных многофигурных композиций (которых не побоялся Толстой) Эттингер приводит свалку на предвыборном митинге в Сан-Франциско, «так сатирически трактованном Жюлем Верном[133].

Жюль-верновская сюита Толстого удостоверяет вместе с тем, что он оценил и мастерство подачи научных сведений. Не исключено, что роман заинтересовал Толстого своим географическим парадоксом, благодаря которому приключения обретают естественное обоснование и убедительный счастливый финал (автор «Необыкновенных путешествий» вообще нередко закладывает познавательные сведения в остроумную мотивировку сюжета). Филеас Фог держал пари на всё своё состояние, что объедет вокруг света за восемьдесят дней, и уже было решил, что проиграл, когда выяснилось, что время, потерянное на непредвиденные задержки, невольно удалось сэкономить благодаря тому, что путешественник двигался «вдогонку» суточному вращению Земли. На двух ключевых рисунках Толстовской сюиты это обстоятельство отмечено увеличенным изображением часов.

Уже первое упоминание в дневнике Толстого о писателе-«приключенце» и популяризаторе свидетельствует, какой импульс дала повесть Жюля Верна «Вокруг Луны» размышлениям о фундаментальных законах физики. Вот эта запись от 17 ноября 1873 года: «Читал Верна. Движение без тяготенья немыслимо. Движение есть тепло. Тепло без тяготенья немыслимо» (т.48, с,67).

Речь шла об эпизоде, когда экипаж лунного ядра наслаждается состоянием невесомости: Мишель Ардан «вдруг подпрыгнул и, отделившись на некоторое расстояние от дна снаряда, повис в воздухе, как добрый монах в „Ангельской кухне” Мурильо. В одно мгновенье оба приятеля присоединились к Мишелю, и в центре снаряда произошло своего рода „чудесное вознесение”.

«— Подумать только! На что это похоже! Невероятно! — кричал поражённый Мишель. — Непостижимо, и всё-таки это так!» (т.1, с.571).

Толстой усомнился, так ли всё это. В тот же день он поделился со Страховым: «Я вам не рассказывал, кажется, мою гипотезу о замене понятия тяготения понятием тепла. Я страстно был занят этим 3-го года и оставил… нынче, читая детям J.Vern. Voyage antour de la lun, меня поразило то место, где они, вступив в нейтральный пункт между луной и землёй, находятся вне точки тяжести, но всё-таки двигаются. Как они это делают?.. Ни ноги, ни крылья, ни поплавки, ни змеиные позвонки не произведут движения. Если они двинутся, то только непосредственно действием воли движенья, то есть чудом» (т.62, с.54), что, разумеется, Толстой отвергал. Его слова о воле движения — отголосок шуток, которыми обмениваются космонавты: вот если бы вовсе «отделаться от закона тяготения», можно было бы и на Земле взлетать одним «только усилием воли»… (т.1,с.572).