Душекрад - Александр Зимовец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Даже если бы все было так… хотя я решительно не понимаю, как эти люди из Твери могут меня опознать, если я был в Москве… но даже если это так… то что это доказывает? В чем вы хотите меня обвинить? В совращении чужой жены? Кажется, за это полагается церковное покаяние.
— Я хочу вас обвинить в похищении чрезвычайно опасного устройства, — спокойно проговорил барон. — Устройства, истинной ценности и опасности которого вы даже не осознаете. Вы похитили его с места преступления — это само по себе наказуемо. Кроме того, вы по меньшей мере один раз его применили, это тоже уже известно, и это преступление гораздо более серьезное. Это то самое внешнее воздействие, которое вы, корнет, обязаны были предотвращать, а не осуществлять.
— Насколько мне известно, при обыске у меня ничего предосудительного не найдено, — спокойно парировал Герман. — Ну, кроме разве что колоды порнографических карт. Но это я могу объяснить.
— Засуньте свои карты себе знаете куда, Брагинский⁈ — прошипел барон, перегнувшись через стол. — Да, искомая вещь у вас дома не найдена. И поэтому я спрашиваю: где она? Это не игрушки, понимаете вы или нет⁈ Идет операция чрезвычайной важности, задействованы такие фигуры…
— Я все еще не понимаю, в каком смысле я могу быть вам полезен, — ответил Герман.
— Ах, не понимаете… — глаза барона вспыхнули нехорошим блеском. — Ну, извольте, сейчас поймете. Я не хотел отрывать его светлость от важных дел, но… ладно, в конце концов, другого пути вы мне не оставляете. Я приду через пятнадцать минут.
С этими словами он встал и вышел из камеры, оставив Германа в некотором недоумении. Тот стал думать, не переборщил ли он с уходом в отказ, и не следует ли сменить тактику. Действительно ли он готов устроить очную ставку с извозчиком и прочими? Если так, Герман, конечно, может все отрицать, но выглядеть это будет не особенно убедительно. Может быть, сказать, все-таки, что так и так, в доме Румяновой я в самом деле был, не признавался я в этом, чтобы не компрометировать даму, хоть и покойную, однако никакой вещи я не брал…
— Эх, сознался бы ты уже, барин, — угрюмо вставил Внутренний Дворецкий. — Ты же у них в руках, они ж с тобой что хочешь могут сделать.
— Я дворянин, — ответил ему на это Герман. — И офицер Корпуса жандармов. Со мной нельзя сделать «что хочешь», я имею право жаловаться вплоть до Его Величества.
— Так-то оно так, да кому же ты пожалуешься, здесь-то сидючи? — дворецкий покачал головой, и Герману ничего не осталось, кроме как признать его правоту. Ситуация в самом деле выходила паршивая. А Ермолова? А Трезорцев? Знают ли они вообще, куда он исчез? Очень может быть, что и нет. Не явится он на службу, пошлют за ним курьера, а дома его нет, и где он — неизвестно. Они, конечно, поймут, что дело нечисто, но заподозрят в исчезновении Германа скорее террористов, чем Третье отделение. Нет, искать его здесь, видимо, никто не станет.
Так что же, в таком случае, следует сознаваться? А почему, собственно? Никаких улик против него в самом деле нет. Кто видел револьвер непосредственно у него в руках? Карась. Надя. Поп-гном. Кажется, больше никто.
Поп, вероятно, убит. Ни Карась, ни Надя на него доносить не пойдут — разве что случайно попадутся. Значит, нужно просто держаться и не подавать вида. Что они могут с ним сделать? Пытать? А чего они, собственно, этим добьются? Пытать есть смысл человека, про которого точно знаешь, что он знает нечто важное. А барон про него такого точно, на все сто, знать не может, как бы он ни хорохорился. Пытать же невиновного — это только рисковать, что он под пыткой себя оговорит, а ты потеряешь время, гоняясь за призраками по его показаниям. Барону ведь не бумажка с признанием нужна, а револьвер.
Едва Герман пришел к этой мысли, как ключ снова щелкнул в замке, и на пороге появился барон, почтительно пропуская вперед еще одного человечка в черном мундире с золотыми эполетами. Взглянув на его лицо, Герман вздрогнул. Только теперь он понял, до какой степени «кончились шутки».
Это лицо со сгорбленным носом, обрамленное пышными бурыми бакенбардами, было известно всей стране. На многочисленных парадных портретах, где изображался Его Величество в окружении ближайших сподвижников, этого человека всегда рисовали чуть позади, где-нибудь за левым плечом императора. Князь Апраксин, глава всемогущего Третьего отделения, один из самых могущественных людей в стране и один из очень немногих ментальных магов.
— Вот он, — коротко проговорил барон, указав на Германа. Князь подошел поближе, и Герман почувствовал, как съеживается под его взглядом. Про Апраксина говорили, что он может читать мысли. И не только читать. Ходили темные слухи о людях, которые после допроса Апраксина превращались в ходящих под себя идиотов, потому что процесс извлечения воспоминаний из головы крайне неприятен и не проходит без последствий.
Если это так… тогда он, кажется, сделал огромную глупость, что не сознался раньше. Впрочем, быть может, это всего лишь слухи, и его просто хотят припугнуть… Да нет, глава Третьего отделения — не огородное пугало, чтобы таскать его с место на места ради дешевого эффекта. Если он пришел, то уж конечно для того, чтобы вытащить из головы корнета Брагинского все до капли.
Князь, не говоря ни слова, опустился на стул напротив Германа и устремил на него взгляд светло-серых водянистых глаз. Герман почувствовал, как покрывается холодным потом от этого взгляда. Мир перед глазами слегка закружился, на периферии зрения поплыли цветные пятна, а к мозгу под черепной коробкой словно прикоснулась холодная, липкая рука.
От этого ощущения хотелось кричать. И сильнее всего хотелось закричать: «Хватит! Я сдаюсь!». Но он все еще не сдавался. Он попытался закрыть свои мысли, но не знал, как это сделать. В отчаянии Герман начал читать про себя первое, что пришло на ум, отрывки из «Евгения Онегина». Он понял, что близок к тому, чтобы сойти с ума.
— Ваша светлость, погодите минуточку, — проговорил барон, и Герман почувствовал, что ощущение чужеродного вторжения в голову слегка отпустило его, хотя перед глазами все еще все слегка плыло.
— Герман Сергеевич, господин корнет, — сказал барон, наклонившись к нему через стол. — Думаю, вы понимаете уже всю серьезность ситуации. Предлагаю вам небольшую сделку. Мы с вами сейчас оставим в стороне вопрос о местонахождении искомого предмета. В конце концов, раз при вас его не нашли, значит, в руках у вас он в ближайшее время точно не окажется, и вы, быть может, даже сами не знаете точно, где он теперь. Одним словом, мы сейчас же прекратим на сегодня допрос и даже не вернемся более к разговору об этой вещи, если вы согласитесь подписать одну бумагу.
С этими словами барон достал из ящика стола лист бумаги, наполовину исписанный мелким красивым почерком. Герман взял его и прочел:
«Я, Брагинский Герман Сергеевич, сообщаю, что совершенные мной деяния являлись не следствием моего собственного злого умысла, но следствием выполнения приказов моего непосредственного начальника, Ермоловой Татьяны Владимировны».
Дальше было еще несколько абзацев, которые Герман лишь проглядел мельком, но имя Ермоловой встречалось в каждом из них.
— Позвольте я вам поясню, молодой человек, — произнес барон. — Это важное государственное дело, и я готов кое-чем поступиться и кое на что закрыть глаза. Обвинение в государственной измене будет с вас снято — в конце концов, улику же мы, в самом деле, не нашли. Вы отправитесь в ссылку на несколько лет. Это нестрашно, в вашем нынешнем положении о таком исходе только мечтать. Вероятно, от вас потребуется также дать показания на суде. Впрочем, даже если и не дадите… Одним словом, подписывайте, и я даю слово чести, что этим вы сильно облегчите свою участь.
— Это неправда, — проговорил Герман, отстраняя от себя листок. — Что бы вы ни собирались мне приписать, Татьяна Владимировна не имеет к этому ни малейшего отношения. К тому же, тут не изложена суть того, в чем я, собственно, признаюсь. Откуда я могу знать, что вы сюда еще впишете? Что я работал на «Черный предел»? Что
