Бирит-нарим - Влада Медведникова

Войти в этот дом без чар было непросто. Воины у ворот, иноземные, в темных кожаных доспехах, не пускали никого дальше первого двора. Там пришедших усаживали на циновки, подносили чистую воду. Управляющий делами мог выйти к ним или начальник воинов, — но редко, редко кому дозволялось ступить внутрь, в покои хозяина дома.

Хозяина Баб-Илу.

Юная девушка опустилась на землю напротив Лабарту, произнесла слова приветствия, взглянула внимательно. Одета была, словно дочь или сестра богатого человека, но лицо покрывала нездоровая бледность. Украшений она не носила, а запястье ее было перевязано, туго, полоской льняной ткани.

Жертву прислал говорить со мной…

Лабарту начал речь, тихо, чтобы не услышали стражники у входа и рабы, сновавшие по двору:

— Пришел говорить с тем, кому принадлежит эта земля. Проводи меня к нему.

Девушка вновь внимательно взглянула на него, но медлила, молчала.

Лабарту помнил советы Уктанну, и все же поступил по-своему. Остался в длинной одежде, — но была она грязной от долгого пути, проженной искрами костров. Волосы не остриг, — перехватил тесемкой, перетянул, чтобы не рассыпались свободно по плечам. Лишь браслет, единственное богатство, оставшееся от Аккаде, снял с предплечья. И печать, что пронес сквозь войну, вытащил, — и бросил вместе с браслетом в воды канала.

В этот дом пришел таким — путником, некогда богатым, но лишившимся всего, утомленным дорогой.

— Моему господину ведомо колдовство, — сказала жертва. Говорила как с равным, взгляда не отводила. — Потому, если есть на тебе амулеты, сними и оставь здесь. Иначе он почувствует их и будет недоволен тобой.

Амулеты…Лишь один амулет был у меня, на заре юности я потерял его…

— Колдовства на мне нет, — сказал Лабарту и поднялся с земли. — Веди меня.

Путь был долог — не дом, настоящий дворец. Галерея, длинный коридор, лестница… И в конце ступеней — вход, сокрытый узорчатыми занавесями. Здесь девушка замешкалась, жестом показала, что можно идти вперед.

Лабарту вошел.

В комнате не было окон. Лишь в узкие прорези под потолком вплывал ночной воздух и смешивался с дымами воскурений, завивал их причудливыми потоками. Факелы горели и маслянные светильники, но не могли разогнать полумрак, — такой большой была комната. Столы, подушки, скамьи, — чертог для приема гостей, для праздников и многолюдных трапез. Но сейчас не было здесь никого, кроме Лабарту и хозяина дома.

Повелитель экимму города стоял у дальней стены, неподвижный словно статуя, ждал. Лица его не разглядеть было от входа, лишь виднелись мерцающие отблески огня на тяжелом ожерелье.

Сильный…

Лабарту на миг закрыл глаза.

Хотел напасть на него внезапно, убить, но…

Но видел теперь — хозяин Баб-Илу не дозволит приблизиться к себе, готов ко всему.

Сильный… И знает колдовство… Но я убью его, чего бы это не стоило мне.

И все чувства, что бушевали в душе, отступили, осталась лишь решимость.

Лабарту опустился на колени, склонил голову, а затем простерся на полу, замер.

— Говори, — велел хозяин города.

Лабарту приподнялся, но с земли не встал, и вниз смотрел, как и прежде.

— Я Лабарту и был хозяином Аккаде, — сказал он, и голос так тихо звучал, что казалось треск огня может заглушить его. — Но город мой разрушен. Некуда мне идти, негде укрыться, я как пыль на ветру. Дозволь мне остаться здесь, пусть земля твоя станет мне пристанищем.

— Пусть будет так, — сказал хозяин Баб-Илу.

От голоса его, снисходительного и уверенного, ярость вновь полыхнула в душе. Еще мгновение — и прорвалась бы, но нет, сумел удержать.

Чего бы мне это не стоило… убью его.

Поднялся, медленно пересек комнату и, лишь оказавшись рядом с хозяином города, поднял голову, встретился взглядом. В глазах врага, по нездешнему светлых, было безумие, — спокойное, давнее, пустившее корни.

Лабарту произнес, по-прежнему тихо, еле слышно:

— Прошу покровительства твоего, стань моим старшим братом.

И взял врага за руки крепко. Тот не успел шевельнуться и взгляда не отвел.

— Твой мир исчез для тебя! — сказал Лабарту, и голос его звучал теперь отчетливо и ясно, каждое слово рассекало воздух. — Ничего не осталось, ты в моей власти!

Хозяин Баб-Илу замер, глаза его остекленели, а тело, казалось, окаменело. И тогда Лабарту ударил. Резким движением пробил грудь врага, сердце вырвал и швырнул на пол, — дымящееся, горячее. А следом и противник рухнул, недвижимый, теперь уже навсегда.

Девушка-жертва вбежала в комнату, кричала что-то, упала на колени рядом со своим господином.

Лабарту прислушался.

Полон дом воинов и рабов, скоро сбегутся сюда…

Ни мгновения ни медля, подхватил с пола кувшин, полный масла для светильников, разбил его, залил ковры и подушки. Факел сорвал со стены, повернулся к жертве.

— Хочешь жить, — сказал он, — беги!

И, не дожидаясь ответа, швырнул факел на пол, а затем бросился прочь, — быстро, так что ветер едва мог догнать его, и эхо шагов не поспевало следом.

Ночной Евфрат принял его, касался мягко, словно хотел смыть усталость и печаль, унести прочь. Лабарту стоял по плечи в воде, и волосы его, распущенные, и рукава рубахи, испачканные кровью, колыхало неспешное течение. Смотрел на другой берег, туда, где редкие огонькие мерцали в домах, и каналы темными венами уходили в поля.

Где-то там… я родился… на берегу Евфрата…

Тяжело было на душе, и вода, сладкая вода реки, смывавшая кровь и грязь, не приносила покоя.

Разве представил бы прежде, что буду так…

Не мог перестать думать о том, как унижался перед безумцем, как лежал на земле перед ним словно раб. Отвращение пробралось в самое сердце, струилось в жилах, и снова и снова слышал собственный голос, полный притворного смирения и мольбы.

Притворялся, унижался, чтобы убить… рабы так поступают… не должен был…

Зачерпнул воды, плеснул на лицо, зажмурился, прошептал:

— Что мог еще сделать?.. Не хватает сил, сделал то, что…

Долго еще смотрел вдаль и на небо, стоял, чувствуя течение кожей, слушал голос реки. Но не стало легче.

Пусть.

Сжал кулаки, так, что ногти впились в ладони.

Убил его, теперь земля эта принадлежит мне по праву. Буду жить здесь.

Так решил и остался в Баб-Илу.

Тысяча лет миновала с тех пор, долгие годы, жаркие, полные сражений, крови и власти. Город, невзрачный сперва, стал перекрестком множества дорог. Торговые караваны шли через него, причаливали к пристани лодки, груженые товарами из разных стран. И Баб-Илу все больше становился, все могущественней и богаче. Дома выросли по обе стороны реки, выше стали зиккураты, а улицы — шире. В земле меж двух рек, и в соседних странах, и даже в дальних краях, за морем, не было города, что мог соперничать славой своей с Баб-Илу.

И все экимму во Вратах Бога были покорны Лабарту. Подчинялись и боялись перечить, знали, что бывает с теми, кто посягает на его власть, и не желали такой доли. Рассказы о нем походили на страшные сказки, и даже имя его было овеяно страхом.

Только страх… держит их. Только страх.

Лабарту поднялся с постели, оделся. Не оглянулся на Зу, — знал, что она даже не шевельнулась. Воспоминания его и тоска, пришедшая с ними, не потревожили ее сон. Вышел из комнаты, поднялся по лестнице, шагнул на крышу. Восток розовел, и все, кто ночевал наверху, разошлись уже, спустились во двор, приступили к делам. Лабарту был рад — не хотел никого видеть сейчас.

Подушки и покрывала сложены были в стороне, но Лабарту не тронул их. Лег на циновку, закрыл глаза. Дом внизу наполнялся звуками, и город вокруг оживал, все громче становился, скоро зашумит, как растревоженный улей.

Аккаде я любил, но война сожгла его…Этим городом… владею… но он живет, не умирает, становится все сильнее. Но я хотел бы…

Первый солнечный луч, коснулся лица, затрепетал на веках, скользнул по губам. И мысль растаяла в золотой, сияющей глубине, сон пришел, и сновидений не было в нем.

Глава третья Чужаки

Лабарту стоял, прислонившись к стене и ждал.

В моем городе чужой экимму, и он не пришел говорить со мной.

Такое случалось редко, и обычно сам город был виновен в этом: его праздники, бунты, и огромные улицы, полные людей и жаркого солнца.

Но сейчас было иначе.

Я должен найти его сам.

Воспоминания были совсем близко, грозились ворваться в сердце, затопить его яростью и голосами из давних лет.

Лабарту прижал ладонь к стене, зажмурился. Ощущал каждую неровность кирпича, которого касались пальцы, вбирал тепло, тянущееся из глубины дома, уходящее в землю…

Когда память покорилась и отступила, он открыл глаза.

Чужак, которого поджидал Лабарту, был не слишком силен. «Не больше тысячи лет, — так сказал экимму, прибежавший к хозяину города с рассказом. — Никогда таких прежде не видел, линия крови его мне не знакома… И он молча прошел, ни слова не сказал ни мне, ни Табни-Иштар, хотя мы стояли у него на пути».