Битвы божьих коровок - Виктория Платова

В нем горел свет.

Добив баклажан с чесноком, Забелин поднялся, вывернул из крошечного скверика на такую же крошечную торговую площадь и, пройдя между озябшими парусиновыми палатками, свернул во двор. Двор примыкал к кинотеатру “Москва” и был заставлен вышедшими в тираж иномарками.

Через минуту Забелин уже поднимался по лестнице в угловом подъезде.

На пятом этаже, возле квартиры № 44, он остановился и прислонил к косяку похолодевший лоб.

Что ты делаешь, Забелин? Это ведь статья.

Статья 316 УК РФ. “Укрывательство преступлений”. А ты прыгаешь в ее объятья, как девка к скотнику на сеновал. Еще не поздно развернуться и уйти, еще не поздно перестать чувствовать себя вероотступником.

Еще не поздно…

Забелин сунул папку, которую держал в руках, под мышку и нажал кнопку звонка.

Дверь распахнулась тотчас же, как будто его ждали. Нет, он совсем не изменился, все такой же всклокоченный и такой же молодой, с молодой щетиной и молодым порезом на подбородке. Незаживающим порезом. Одна морока с ним, когда бреешься. У Забелина в молодости был точно такой же порез.

На том же самом месте.

Забелин коротко вздохнул и попытался улыбнуться.

— А я вот проведать пришел. — Улыбка получилась вымороченная. — Как твое ничего?

— Ничего…

— А выглядишь неважно. Из рук вон.

— Правда? — Конечно же, он совсем не ожидал увидеть Забелина и потому страшно смутился.

Нет, “смутился” было не совсем точным словом. И дешевенькое, как паленая водка, словосочетание “впал в ступор” не подходило.

Пацюк испугался.

Испугался, именно так.

Хотя чего пугаться, если в девять вечера тебя навещает коллега по работе? Девять вечера — не четыре утра. Наоборот, радоваться надо — лежал в постылой койке, позабыт-позаброшен, а тут к тебе старший товарищ. Да не один, а с гостинчиком.

— А я тебе кетотифен принес, — сказал Забелин Пацюку. — И пива. “Калинкин”. Ноль тридцать три.

— Не понял…

— Очень хорошее средство от сенной лихорадки. У тебя ведь сенная лихорадка, да?

— А… То есть… Да.

Врать Пацюк не умел. Разлетающиеся волосы, разлетающиеся ноздри и моментально покрасневшие мочки ушей выдали его с головой.

— Я войду? — спросил Забелин и, не дожидаясь ответа, навалился на Пацюка плечом. А потом, оттеснив его в глубь коридора, сам захлопнул дверь. Или мышеловку?

Вот только для кого мышеловку и чей хвост защемит быстрее? Его собственный, на конце которого двадцать два года службы, три почетные грамоты и нагрудный знак “За безупречную…”? Или пацюковский — молоко на губах не обсохло, дипломник тоненький, всего-то младший юрист… Если исходить из фамилии — то именно его крысиный хвост и должен пострадать. Впрочем, Забелин никогда не вдавался в особенности хохлацкого национального перевода, он никогда не называл Пацюка ни “Поциком”, ни “Писюком”, ни “Поссюком”.

Даже про себя.

Но теперь это было неважно, потому что в нос Забелину ударил тяжелый аромат “Magie Noire”. Нельзя сказать, что Забелин не предполагал нечто подобное. Но к такому концентрированному, такому удушающему запаху мертвой любви он был не готов.

И когда только они успели поладить?

Или она решила поиграть с ним, как с подросшим щенком? Одного ее кольца (со скромным бриллиантиком в скромной оправке в стиле “ornato” <Витиеватый (ит.)>, рыночная цена восемь тысяч долларов)… одного ее кольца, брошенного в банку с остатками консервированной кукурузы, было бы достаточно, чтобы купить с потрохами и Пацюка, и его неказистую квартиренку, и даже его сенную лихорадку, чтоб ей пусто было!

Или у нее были другие — далеко идущие цели? Уложить в койку и — вместе с загустевшей от страсти спермой — выдоить из него какие-то сведения? Такой красотке, как покойная Елена Алексеева-ибн-Мицуко, это стоило бы всего лишь пары-тройки мышечных сокращений. Пары-тройки “производственных фрикций”, как сказала бы бывшая супружница Забелина, записная нимфоманка.

Вот только — почему именно Пацюк? Никаких серьезных дел на нем не висит, о существовании Майского и его особняка он узнал одновременно со всеми остальными, да и над самой Мицуко ничего не капало — во всяком случае, до последнего времени. Во всяком случае, по тем сведениям, которыми располагает сам Забелин.

А может, что-то от него ускользнуло?

Ведь не придавал же он значения ни воспаленным глазам Пацюка в последние пару недель, ни бесцветному, как слежавшийся куриный помет, лицу, ни выраженьицу “o'key-dokey”, который стажер стал употреблять в последнее время к месту и не к месту. А благородная сенная лихорадка, которой он так низменно прикрылся? А его сегодняшний визит в морг?.. Добродушный Федор Игнатьевич Крянгэ застал Пацюка в опасной близости от тела Мицуко… И неизвестно, сколько стажер проторчал у этого тела, прежде чем его спугнули.

Визит в морг был понятен. Преступника всегда тянет на место преступления. А если до такового не дотянуться — то к близлежащему, им же организованному трупу.

Забелин споткнулся о стоящие посреди коридора ботинки и выругался про себя.

Вот ты все и сказал, вот ты и назвал вещи своими именами.

Преступник.

Пацюк — преступник.

Неважно, что подтолкнуло его к этому. Важно, что множество самых разных улик зафлажковало Пацюка, обложило как бешеного пса.

Вот именно — как бешеного.

Как ненормального. Как сумасшедшего. Офонаревший от чувств стажер точно вписался в схему, придуманную покойным Андреем Ивановичем Манским: “спрыгнул с мозгов — убил — и сам убился”. Первые два пункта были полностью соблюдены Пацюком. Теперь дело было за третьим.

То, что Пацюка втянуло в воронку, в которой уже сгинули родственники Елены-Мицуко, Забелин понял во время обыска на ее квартире. А сегодняшний разговор с Крянгэ и экспертная зеленая папочка только утвердили следователя в его худших предположениях.

Даже если Пацюк влип с Мицуко случайно, поддавшись настоятельным и беспокойным требованиям собственной мошонки, это не отменяет схемы.

И он, Забелин, здесь не только для того, чтобы выяснить все до конца, но и предотвратить последний, совершенно безнадежный пункт этой схемы.

— …Это неожиданно… Я не ждал, Даниил Константинович… У меня не убрано… Болею, — промямлил Егор, переминаясь с ноги на ногу у распахнутой двери, ведущей в единственную комнату. — Может быть, на кухню пройдем?

— Может, и пройдем, — с готовностью согласился Забелин. — Отчего же не пройти?

И самым бесцеремонным образом ощупал глазами ничем не защищенное пространство комнаты.

Ему хватило и нескольких секунд, чтобы понять все.

Роковая Мицуко бывала здесь неоднократно. Настолько часто, что успела пометить территорию. На разворошенной пацюковской кровати валялся распяленный халат-кимоно ( а в чем еще прикажете ходить женщине, спутавшей Южно-Сахалинск с префектурой Осака?); на кресле рядом с кроватью — груда самого вызывающего женского белья. Из разряда тех самых провокационных тряпок, по которым сходила с ума бывшая забелинская супружница, записная нимфоманка.

И кассеты.

Мать их, видеокассеты, лежащие на подушке.

Забелин сфокусировал зрение, хотя и без наведения фокуса все было понятно. Тщедушные ребра кассет были украшены отпечатками губной помады.

Черной и пепельной.

Пепельную помаду Забелин видел первый раз, а вот черная была ему хорошо знакома. Именно помеченным этой помадой прелестным ртом Мицуко извергала прелестные глупости. “Да, я прекрасно знаю Кирилла… Самоубийство?.. Говорите, он повесился на собственном ремне? фи, как это неэстетично… Вы позволите мне отлучиться в дабл, мой дорогой?” …

Все не прибранные вовремя улики вертелись вокруг кровати стажера, вокруг этого импровизированного алтаря с порнографическим оттенком. Подобные алтари создаются для того, чтобы снова и снова насиловать уже изнасилованных мертвых богов.

Или богинь.

Нечто подобное уже встречалось в обширной следственной практике Забелина: маньяки, славившиеся особенной жестокостью, создавали целые пантеоны из вещей, принадлежащих жертвам. И, приходится признать, иногда это выглядело даже изысканно.

Почти так же изысканно, как женское кимоно, которое сейчас лежало на кровати Пацюка. И не просто лежало. Пацюк постарался придать ткани изгибы человеческого тела. Женского тела. Заломленные края рукавов, распахнувшаяся пола… Да-а…

Даже если у Забелина оставались какие-то сомнения, то теперь исчезли и они.

С Пацюком неладно.

И Андрей Иванович Майский уже машет ему рукой. С того берега.

Пока Забелин рассуждал о других берегах, Пацюк легонько подтолкнул ногой дверь в комнату и захлопнул ее. И снова уставился на следователя. Нехороший блеск в его глазах заставил Забелина поежиться.

— Слушай, Егор… Ты болен, я с улицы… Я руки вымою? Где у тебя тут ванная?

Секунду подумав, Пацюк указал рукой на дверь в самом конце коридора, рядом с кухней.