Измена хуже предательства (СИ) - Летинская Лита

— Очухались, уже врача зовут, — ворча выходит женщина из палаты.

Возвращается с медсестрой. Та только взглянув на меня убегает и приходит уже со строгим мужчиной с посеребренными висками в белом халате и строгих очках.

— Семен Аркадьевич, ваш лечащий врач. — представляется он. — Лежите лежите, не вставайте. Вам строжайше запрещено вставать. Беременность сохраняем же, я правильно понимаю?

— Да! — пищу обескураженно от его строгого тона. — Что с моим малышом?

— С малышом все будет в порядке, если его мама будет выполнять все предписания. Главное сейчас для вас полный покой. Вставать категорически запрещается. Захотите в туалет позовите медсестру, это понятно? — смотрит он строго, спустив очки на кончик носа.

— Да, — медленно выдыхаю, забыла дышать от волнения, пока слушала ответ.

— Полежите на сохранении, у нас. Отдохнете. Придете в себя. Сейчас что-нибудь беспокоит?

— Да, живот тянет, — жалуюсь я.

После быстрого осмотра снова назначает капельницы.

Божечки, все что угодно лишь бы малыш мой был жив, здоров.

— Увижу вас на ногах буду ругать. Сильно. — напоследок предупреждает Семен Аркадьевич.

45

Накрываю живот в защитном жесте. Лежать, так лежать. То малое, что я могу сейчас сделать для своего ребенка, и что в моих силах.

Где все мои вещи и телефон даже не представляю. И маме позвонить не могу. Наизусть ни одного номера не знаю, кроме телефона Радима. Что за я дочь такая, ругаюсь на себя, на чем свет стоит. Зато мило пообщалась с медсестрой и узнала, что я в больнице скорой помощи в гинекологии. А мужчину, которого вместе со мной привезли, забрали в травматологии, но большего она не знает. Не составило труда упросить узнать поподробнее, что с ним.

После обеда, состоявшего из жиденького супа и рисовой кашки, которые так и не смогла в себя запихнуть, все мои самобичевания теряют смысл. В палату влетает мама с полными пакетами домашней еды. Деточку надо кормить! Как же я рада ее видеть. И от ароматов исходящих от пакетов, рот самопроизвольно наполняется слюной. Мама не заставляет себя долго ждать, тут же выкладывает все привезенное на стол у окна, но мне туда не дойти.

— Ох, Мариночка, не вставай, я сама тебя покормлю. С врачом мы поговорили. Ох, и тяжело же, но главное с ребеночком все в хорошо.

Как же рады мы, что ты пришла в себя.

— А долго я без сознания была?

— Ох, сутки как, милая. Мы с отцом все извелись. Папу твоего не впустили, пока только одного человека разрешили на посещение. Вон под окнами ждут. Но ты не вставай, береги себя и мальчика нашего.

На глаза наворачиваются слезы от маминой заботы и участия. Сама переживает и меня старается приободрить.

— Нам же Саша звонит, говорит ты в больнице, мы перепугались жутко, он тоже вон, под окнами стоит. Начальник-то твой только когда мы пришли уехал. Если бы не он не знаю когда бы мы узнали, страшно подумать, — мама садится рядом со мной. Берет за руку.

— Боже, с папой надеюсь все в порядке? — снова заставляет испытать чувство вины за то, что доставила столько беспокойства родным.

— Отец твой бодрячком, как приехали сюда, узнали, что жизни твоей ничего не угрожает и отлегло от сердца. — поглаживает она руку, а у самой слезы в глазах.

Как же хочется обнять и успокоить мамино сердце. Но могу только дотянуться и погладить ее руку в ответ.

— Не плачь, мамочка, ты будешь плакать и я расплачусь, — только в такие минуты понимаешь, как важно иметь близких и родных рядом, кто придет в трудную минуту и поддержит несмотря ни на что.

Мама смахивает слезы, старается улыбнуться, но улыбка все равно получается горькой и натянутой, беспокойство за меня не отпустило ее до конца.  К ни го ед . нет

— Мамочка, а где же Радим, ты знаешь, что с ним, он жив? — последнее слово проталкивается с трудом сквозь горло.

— Ой, Мариночка, жив он жив, не переживай только, все в порядке с твоим Радимом.

Когда время посещений заканчивается и мама уходит становится совершенно скучно в палате одной. Мама принесла телефон, но он нисколько не спасает. Все соцсети проверены, на все сообщения отвечено, не хочется ни смотреть, ни читать, маятно, даже любимая книжка не идет.

Дверь в палату не закрыта. Душно, а окно открыть не разрешают. Попросила медсестру выключить верхний свет и не закрывать дверь, чтобы хоть так проветрить помещение. Остается лежать в темноте и смотреть в окно, как луна ныряет и сново выныривает из бегущих, темных облаков. Засмотревшись на это медитативное зрелище не заметила как задремала.

Чудится сквозь дрему, что чей-то родной голос зовет меня: Марина, Марина…

Окончательно просыпаюсь, когда слышу рассерженный мужской голос из коридора:

— Марь Васильна, что за бардак в отделении? Люди у вас на полу лежат!

— Семен Аркадьевич, голубчик, разве ж моя вина? Это пациент из травмы сбежал, сам на ногах не стоит, а все туда же. В гинекологию. Можно подумать у нас тут медом намазано.

45.2

— Марь Васильна, что за бардак в отделении? Люди у вас на полу лежат!

— Семен Аркадьевич, голубчик, разве ж моя вина? Это пациент из травмы сбежал. Сам на ногах не стоит, а все туда же. В гинекологию. Можно подумать у нас тут медом намазано. С переломанной ногой, а все туда же. — обиженно выговаривает женский голос.

— На каталку его и в свое отделение, Марь Васильна. — усталый голос врача.

Слушаю краем уха. Очень любопытно, что там происходит. Но вставать нельзя. Часы на телефоне высвечивают час ночи с небольшим. Понятен уставший голос Семена Аркадьевича. Сейчас бы спать во всю.

Шум стихает, но мое растревоженное сердечко — нет. Остается ворочаться с боку на бок и рассматривать пустые стены. Это государственная больница, довольно старая уже, хоть и виден тщательно сделанный ремонт.

Не получается снова заснуть. Еще раз проверяю мессенджеры. Радим был в сети несколько дней назад. Так и узнаю, что прошло уже два дня. Взволнованное сообщение от Людки с обещанием в ближайшие же выходные приехать и "отлупить" по попе за беспечное отношение к здоровью, своему и ребенка. Отвечаю, что берегу здоровье, свое и ребенка, и очень жду ее выходных.

А утром меня снова будят голоса. На этот раз оба мужские и я узнаю оба. Один — моего мужа, а второй — лечащего врача.

— Пациент Красновский, не сидится вам в своем отделении! Куда вам геройствовать? После операции же.

— Да мне б жену свою увидеть, хоть краешком глаза и я успокоюсь.

— Э нет, товарищ. Она отдыхает, ей предписан покой, а тебя болезного увидет и разнервничается. Твоей голени тоже не помешает покой. Ломать заново кость, чтобы срастить — то еще удовольствие, поверь мне… — увещевающий голос доктора все удаляется, пока совсем не затихает за хлопнувшей дверью.

В палату протискивается молоденькая медсестра, приставленная ко мне, с которой мы успели подружиться. Запыхавшаяся словно бежала стометровку, она выпаливает:

— Муж твой был. Хорошенький такой. — мечтательно вздыхает она. — Сам с загипсованной ногой, а все к тебе стремится попасть. Любит тебя. Про ребеночка все переживал.

Не то, чтобы я его ревновала, но червячок начинает грызть. Так откровенно высказывать восхищение мужчиной его жене, нужно обладать немалой долей непосредственности.

— Но Семен Аркадьевич, развернул его, сказал у вас режим. — с меньшим энтузиазмом продолжает она. — очень строгий он, наш зав, дисциплину любит, как в армии. Он, между прочим, бывший военный врач, после ранения, комиссовали его…

Ее щебетание ненадолго отвлекает меня, но вскоре я забываю обо всем, погрузившись в мир своих размышлений.

— А что ему операцию делали? И как ему разрешили встать? — вырывается мой встревоженный вопрос.

Машулька пару раз хлопает ресницами, но все же понимает о ком я.

— Да не разрешили, конечно, но не слушается же. Всех на уши уже поставил своими исчезновениями из палаты, по всему отделению его искали, а он у нас, в гинекологии, — хихикает моя невольная шпионка, — врачи ругаются на него, а он костыли где-то раздобыл и к вам. Все наше отделение вздыхает, какая любовь, все ему нипочем.