Перстень альвов, кн. 1: Кубок в источнике - Елизавета Дворецкая

Торвард поставил кубок и выпрямился, поместив на стол перед собой два могучих смуглых кулака с золотыми обручьями на запястьях. Теперь он понимал, как в этом доме смотрят на Бергвида и почему относятся к нему самому с такой неприязнью. И даже ради уважения к хозяевам дома он больше не намерен терпеть это попрание своего достоинства.

– Не надо, дочь моя, вспоминать об этом сейчас! – торопливо заговорил Асольв, которому слишком не понравился и вид тяжелых кулаков, и потемневшее лицо Торварда ярла. – Забудем о прошлом! Сейчас судьба переменилась, наступил мир. Мы в близком родстве с конунгами Фьялленланда, и надо надеяться, что этот мир никогда больше не будет нарушен.

– Без прошлого нет будущего! – отчеканила Эйра и бросила на Торварда блестящий, многозначительный, непримиримый взгляд. Ее тонкие ноздри трепетали, весь облик был полон какого-то ликующего вызова, словно она знала, что мужчина ее не обидит, и потому смело пользовалась возможностью его дразнить своей нескрываемой неприязнью.

– Не слушай болтовню глупой девчонки! – воскликнул Лейкнир, выведенный из себя этой заносчивой вздорностью. – И не думай, что вся твоя квиттинская родня так неучтива! И так глупа, что видит великого героя в бывшем рабе! У нее в голове одни саги, и она саму себя воображает спящей валькирией, которую кто-нибудь разбудит!

– А кто разбудит тебя! – возмущенно откликнулась Эйра и вскочила на ноги. – Ты даже не думаешь когда-нибудь исполнить этот долг! Ты сидишь, смотришь в рот Вигмару и держишься за подол его дочери, и тебе больше ничего не надо!

Лейкнир вскочил, бросил нож, которым резал мясо, так что тот вонзился в доску стола, и бегом выскочил из гридницы. Не бить же эту дуру, в самом деле! Эйра разозлила его своими восхвалениями Бергвида, но последний удар был сильнее, чем он мог стерпеть. Ворвавшись в спальный покой, Лейкнир бросился лицом вниз на лежанку и крепко зажмурил глаза. Мир без Альдоны, зато с Эйрой показался ему таким гадким, что хотелось выть.

Через какое-то время, уже в сумерках, Эйра явилась к нему и стала ласкаться, выпрашивая прощение. Бьёрн рассказал про обручение Альдоны с Хельги ярлом, и теперь она жалела, что необдуманными словами так сильно ранила брата.

– Я же не знала, что случилось! – шептала Эйра, взяв руку Лейкнира и покаянно прижимая ее к своей щеке. – Я глупая девушка, я сумасшедшая, ты не должен на меня сердиться! Я думала, ты ничего такого… что тут не на что тебе обижаться! Все же знают, что ты от нее не отходишь. Я же не знала, что она тебя бросила ради этого слэтта!

– Это я ее бросил! – бормотал Лейкнир, сам зная, что это неправда.

– Ну, вот! Вот и хорошо! – Эйра обрадовалась. – Значит, и тебе ничто теперь не мешает исполнить твой долг!

– Какой еще долг? – Лейкнир за собой никаких долгов не помнил.

– Теперь и ты тоже можешь пойти в дружину Бергвида. И исполнить свой долг мести за наших родичей и за весь Квиттинг!

– Ты… – Лейкнир хотел сказать, что она с ума сошла, но ума ведь в ней никогда не бывало, а значит, сходить не с чего. – Постой! – Его вдруг осенило. – Что значит «и ты тоже можешь пойти»? А кто еще собирается?

– Бьёрн! Он давно этого хотел! И теперь хочет! Бергвид конунг снова и снова доказывает, как велика его удача! Каждый, кто хочет прославиться, должен идти с ним!

– О боги благие!

Лейкнир был слишком измучен, чтобы сердиться. Да пусть он делает что хочет, этот Бьёрн: слава норнам, срок его воспитания давно уже кончился, и он давным-давно сам за себя отвечает. «Ты меня замучил со своим Бергвидом! Иди к нему и целуйся с ним, если он тебе так нравится…» О том, чтобы к Бергвиду идти самому Лейкниру, не могло быть и речи. За восемь лет он приобрел железную привычку во всех случаях жизни соотносить свои решения и поступки с мнением Альдоны, отлично ему известным, даже когда ее не оказывалось рядом. И Лейкнир был не из тех, кто от отчаяния или обиды может совершать опрометчивые поступки или резко менять убеждения. Любит его Альдона или не любит – Бергвид Черная Шкура от этого не станет более достойным человеком, а он, Лейкнир сын Асольва, не станет дураком, готовым служить проклятию Морского Пути.

Через два дня Торвард ярл со своей дружиной покинул Кремнистый Склон и поехал к Великаньей долине, с тем чтобы оттуда двигаться на север – домой во Фьялленланд. За те три дня, что он прогостил у родичей, ему мало что удалось разузнать о молодости своей матери. Когда он заводил об этом речь, у Асольва делался растерянный и отрешенный вид, как будто его спрашивают о том, о чем он понятия не имеет. Та Хёрдис, которую он знал в юности, для него давно умерла. Он никак не мог увидеть своего племянника в этом рослом, сильном мужчине с заметным беловатым шрамом на смуглой щеке, и легкое, почти призрачное сходство с полузабытыми чертами Хёрдис, которое иногда мерещилось Асольву в карих глазах и черных бровях Торварда ярла, пугало его, как знак из мира мертвых. И Торвард видел, что здесь он не узнает ничего нового: как мать его забыла свою родину, так родина забыла ее.

Напоследок Асольв еще раз пытался отговорить Торварда от поездки к Великаньей долине, но тот оказался упрям как истинный сын Хёрдис Колдуньи. Великанья долина была последним местом, где он мог узнать ее тайну; впрочем, если ему так мало рассказали люди, что расскажут камни, ели, пустая пещера?

– Пусть едет! – говорила Эйра. – Он ведь ищет часть самого себя, так пусть найдет. А если ему не слишком понравится то, что он найдет, то никто другой не будет в этом виноват!

Все эти дни Эйра старалась не замечать Торварда, почти не бывала дома, не захотела даже показать ему святилище. Торварда повел туда Асольв, но Торвард скоро заметил, что родич идет туда с большой неохотой, и отослал его назад.

– Я сам найду то, что там можно найти, – сказал он. – А то, что не захотят рассказать мне камни, не расскажет ни один человек.

– Ты прав, – согласился Асольв. – Камни лучше нас помнят ее. Сдается мне, они ее лучше понимали.

Торвард медленно поднимался по склону горы к святилищу, чутко прислушиваясь к тому, как отзывается в его душе сила священной горы квиттов. Он был одной из тысяч и тысяч человеческих песчинок, когда-то поднимавшихся по этой тропе навстречу богам, и их невидимые следы вели его за собой. Он стал каплей воды, влившейся в реку, и эта река текла через столетия, сливая дух человека с духом человечества. Ширина тропы позволяла пропустить большие толпы людей, повозки, лошадей и другой жертвенный скот. Вдоль нее выстроились плотным строем поминальные камни разных цветов и размеров. Иные были обтесаны в виде щита, у иных имелся фигурный, закругленный или заостренный верхний конец, а некоторые сохранили свой природный вид, и только переднюю сторону резец мастера выровнял под надпись.

Несколько раз Торвард останавливался и принимался разбирать полустертые руны. Поминальные письмена вились дорожками на причудливо переплетенных лентах, и, чтобы прочесть их, приходилось клонить голову то в одну сторону, то в другую. Непривычные, вышедшие из употребления, коряво и диковато звучащие старинные имена были ему незнакомы, но при виде этих камней его пронизывал священный трепет: возможно, именно так звались его родичи по матери, которых он не знал. В этих надписях дремали отголоски человеческих жизней, сложных судеб, чьи нити давно выпрядены, оборваны и завязаны в узел. В них уже ничего нельзя изменить, все прошло, умерло и окаменело.

«Годагас и Турутхильд в память о Харибриге приказали поставить камень. Ваг вырезал руны». Торвард сидел на корточках возле камня, стараясь в причудливо переплетенной каменной ленте увидеть получше этого Харибрига. Кем ему приходились эти Годагас и Турутхильд? Брат и сестра или жена и сын, а может быть, внуки. Если камень поставлен не на могиле, а в святилище, значит, смерть свою Харибриг нашел где-то очень далеко от дома. И Торварду виделся этот Харибриг – могучий воин с обветренным лицом, чем-то похожий на Хальгейра Занозу, Рагнарова брата, – тот погиб в земле бьярров лет восемнадцать назад, Торвард плохо его помнил, и оттого образ казался еще значительнее. Может быть, и Харибриг там же сложил голову, добывая пушистые блестящие меха, «рыбий зуб», светловолосых, малорослых, испуганных рабов. И вот он лежит на погребальном костре, с застывшим лицом, с кровавой раной вместо правого глаза, и ветерок шевелит прядь полуседых волос над неподвижным лбом, а одет он в старинный доспех из бычьей кожи, вооружен старинной тяжелой секирой, вроде тех, что во многих домах висят на стенах. По бокам его стоят кувшины, блюда, лежит все оружие, и молодой воин придерживает за связанные локти стройную пленницу, которая пойдет за ним… А кругом леса, леса, и в этих лесах, как в открытом море, нет ни дорог, ни тропинок к дому. Погибший на чужбине не вернется домой, и могилы на родной земле у него не будет. Каждый из этих камней означал погибшего на чужбине, воображение рисовало тысячи дальних дорог, и казалось, что все они начинались отсюда, от этой горы, и гора эта – источник всех земных путей, сколько их ни есть…