Немецкая трагедия. Повесть о К. Либкнехте - Осип Черный

— А то, что происходит сейчас, вам не нравится?

— Кажется просто отвратительным, господин капитан!

— Гм, странный, я сказал бы, солдат, надо будет вами заняться.

— Мною уже занимаются.

Еще раз буркнув: «Гм, любопытный случай», капитан отходил. Конечно, он знал, что солдатом занимаются.

Да и могло ли остаться в секрете, что после того, как Либкнехта перевели сюда, его навестили несколько старших офицеров?

Каждый делал вид, будто в расположение роты забрел случайно; разговор заводил ненароком, щурясь и смотря вдаль.

— Интересно все же, что вы думаете о текущих событиях.

Поднявшись, Либкнехт в свою очередь переспрашивал:

— Вам угодно знать мое мнение о войне?

— Что думает наш брат, ясно: у немецкого офицера колебаний нет. А вот интеллигент, в прошлом левых убеждений…

— С убеждениями не расстаются так легко, господин майор.

— Если они ошибочны, лучше расстаться. Разве не так?

Иные офицеры, разговаривая с ним, не скрывали собственных тревог и сомнений.

— Вот вы, человек глубоко просвещенный, как вы себе представляете ход войны?

Либкнехт обычно ссылался на то, что высказал все с трибуны рейхстага.

— В газетах не было ничего, странно. Да и прошло столько времени, что положение могло измениться.

— Оно кажется мне одинаково бесперспективным и для Германии, и для ее противников.

— Но если одинаково, то сторона, у которой нервы окажутся крепче, получит преимущество?

— Разве начальство в силах управлять нервами солдат?

— До некоторой степени да…

— Ну, допустим, с солдатами оно справится. А продовольствия, угля, металла все равно же не хватит. Отсюда неминуем вывод, что, начав войну, Германия пустилась в авантюру.

— Мы принуждены были воевать в порядке самозащиты!

— Вряд ли я сумею убедить вас, но империализм и самозащита вещи противоположные.

— А вас, господин Либкнехт, переубедить разве нельзя?

— Смею уверить вас — нет!

Разговор все же продолжался. Собеседнику хотелось выпытать мнение солдата: чем же кончится, черт возьми, эта катавасия? Неужто, если война сделалась затяжной, исход ее предрешен?

Однажды побеседовать с ним пожелал один из отпрысков дома Гогенцоллернов. Он попросил разрешения у командира удалиться с Либкнехтом.

Несколько раз он повторил, что ведет разговор не щ солдатом, а с широко известным деятелем. Но рядом шли сутулый солдат в помятой фуражке и сношенных башмаках и принц в гвардейской форме полковника, в новых коричневых крагах. Всем, кто бы ни встретился, было видно, какая пропасть их разделяет. Почтительно козыряя полковнику, они с удивлением думали, о чем тот может беседовать с солдатом.

Выслушав суждение Либкнехта, принц крови помолчал.

— Согласиться с вами я не могу, вы понимаете сами. Но в нашей системе многое не по душе и мне. Ваша партия заняла, по-моему, позицию верную: защищая интересы своего класса, она показала, что остается партией немецкой.

— Я давно не разделяю ее взглядов.

— А не идете ли вы против интересов нации?

— Эти-то интересы и требуют бороться против войны. Вы видите сами, сколько жертв она уже унесла, хотя ни на йоту не приблизила немцев к мировому господству. Только обогатила тех, кто в ней заинтересован.

— Но сколько же офицеров из лучших фамилий погибло!

— Понятия чести и храбрости существуют, я не спорю; особенно в офицерском корпусе. Но в целом на войне наживаются буржуазия и землевладельцы. Новые территории, колонии в других частях мира нужны только им.

— А разве положение рабочих не стало бы лучше?

— Кое-что им уделили бы, да: крохи, с какими вы годно расстаться, чтобы остальное спокойно положить себе в карман.

— Такой чисто утилитарный взгляд таит в себе много порочного, господин Либкнехт, — заметил полковник.

— Он позволяет разглядеть существо явлений.

— Ведь признаете же вы искусство, литературу, все изящное!

— Да, но они не стали всеобщим достоянием, ими владеет ничтожное меньшинство.

— И чтобы все это стало всеобщим, надо выйти из игры, прекратить военные действия?!

— Прежде всего надо изменить общественный строй.

Такие случайные встречи не меняли положения Либкнехта. Он по-прежнему оставался солдатом, которого заставляли рыть траншеи, грузить тачки и копать нужники.

Грязь, насекомые, холод, пришедший вместе с осенью, ночные обстрелы, трупы лошадей и еще больше человеческих трупов… Война унесла уже, по подсчетам статистиков, полтора миллиона жертв. Но до развязки было еще далеко.

Двадцать восьмого мая Бетман-Гольвег в ответ на требование объявить немецкие цели войны сделал заявление в рейхстаге. Перед тем он долго совещался с представителями фракций.

Согласовать все и со всеми было почти невозможно. Ставка настаивала на одном, земельные магнаты — на другом, промышленники — на третьем, а социал-демократы, с которыми приходилось считаться все больше, — на своем, четвертом.

Помня, какие споры вспыхивали уже во фракции, Шейдеман предостерегал канцлера: декларация должна быть составлена так, чтобы не вызвать протеста социалистов. Германия начинала войну как страна, спасающая свое достояние, а продолжает ее на чужих территориях. Все хотят знать, чего она добивается.

— Правительство, господин Шейдеман, принуждено считаться со всеми классами общества. На мир без некоторых важных для нас приобретений промышленники ни за что не согласятся.

— Точнее: без каких именно?

— Скажем, бельгийские рудники… Или некоторые весьма перспективные колонии французов и англичан в Африке.

— Это не пройдет, социалисты этого не поддержат!

— Но я ищу формулировки, с которыми вы могли бы согласиться.

Торг, медленный и упорный, продолжался немалое время.

Положение Бетман-Гольвега осложнялось и с другой стороны. Император уже несколько раз заявлял ему, что жертвы народа, храбрость солдат, искусство его генералов дают право Германии на самое полное возмещение.

— Они намерены были перехитрить меня и продиктовать свои условия, но условия диктуем сегодня мы!

— Ваше величество, переговоры еще не начались, а ресурсы наши уже истощаются.

— Так надо пополнить их — из областей, где стоят наши армии. Не напрасно же я жертвовал жизнью моих подданных!

Канцлер продолжал с терпеливой настойчивостью:

— В марте к зданию рейхстага во время сессии подошла женская демонстрация, кричали: «Верните нам наших мужей!», требовали хлеба и окончания войны.

— Вы могли бы не говорить мне об этом, — недовольно сказал Вильгельм; встал и энергично прошелся по кабинету, — я это знаю. А кроме того, — и он повернулся к Бетману, — я добр, но не сентиментален. Я не был бы властителем своих подданных, если бы из-за сердоболия позволил лишить мой народ его достояния. Мне войну навязали, и я доведу ее до конца!