Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

Школьный товарищ склонил голову и протянул Ольге руку… На слегка скуластом лице его, туго обтянутом продубленной загаром кожей, были очень уместны разгонисто и броско прочеркнутые густые брови с резкой морщиной на переносье, кстати был и крупный рот с твердо сжатыми губами, но совсем иное впечатление производили тоже крупный вздернутый нос и черные глаза, так и горевшие жизнерадостным любопытством, а все вместе создавало облик человека, в котором необыкновенно удачно сочетались мужественность воина и открытая душа мальчишки.

«Наверное, шалуном рос!» — подумала Ольга, посмотрев на него с чувством сразу возникшей симпатии.

— Был гордостью нашей школы, — сообщил Тавров, счастливый встречей с женой. — Как же: рекордсмен по плаванию! Ох, как он прыгал с вышки! Теперь отяжелел, наверно? Смотри, какой вымахал! Я-то его помню совсем юнцом…

— Верно, Борис, отяжелел я немножко, но по роду оружия это мне подходит. — Фирсов сел за стол, врытый посреди блиндажа, и, еще раз оглянув Ольгу, с подкупающей искренностью сказал. — Рад за тебя, славная у тебя женка. — Брови его сдвинулись, все мальчишеское, веселое, вызванное приятным знакомством, исчезло. — Я свою жену потерял в последнее время… До Клетской участвовал в рейдах по тылам противника, долго не имел возможности писать — и вот… оторвался. Она врачом на фронте… Хирург. И где сейчас детишки, не знаю. Если живы, то эвакуировались, конечно. Жили в Сталинграде, у бабушки… — Фирсов задумался, вздохнул. — Дочурка и сын. Оторвался от них, а теперь там, где было родное гнездо, сплошные развалины.

— Фирсова? — повторила Ольга, что-то припоминая.

На днях она получила письмо от жены Хижняка, которая, все еще болея за своего обиженного друга, как бы между прочим сообщила Ольге, что Иван Иванович находится в госпитале на Сталинградском фронте и, по приметам Хижняка, похоже, влюбился в одну из женщин-хирургов… И опять между прочим Елена Денисовна сообщила в письме номер полевой почты того госпиталя.

— Простите, как вы назвали свою фамилию? — еще неуверенная, переспросила Ольга. — Фирсов? Ну да, так и есть. — Она бросилась к своему месту на нарах и вынула из вещевого мешка связку писем. — Так и есть! — повторила она, торопливо пробегая мелко исписанную страницу почтовой бумаги. — Хирург Лариса Фирсова.

— Дайте мне.

Ольга хотела отдать письмо обрадованному командиру, но тотчас смущенно отвела руку.

— Почему? Что там пишут?

— Да ничего особенного. Просто один человек… кажется, влюбился в нее.

— Только? Честное слово? А она?

— О ней не сказано. Наверно, нет.

— Хирург, говорите? Хирург Лариса Фирсова? Конечно, она. Влюбился в нее? Еще бы не влюбился! Дайте же письмо! Я сейчас напишу в тот госпиталь…

— Странно, право, какое совпадение, если Елена Денисовна писала о его жене, — сказала Ольга, подсаживаясь к Таврову.

Теперь она видела только его, невысокого, но широкоплечего, с прямыми темно-русыми волосами, которые она так любила взъерошить. Наконец-то он оказался рядом с нею! Они тянулись друг к другу взглядами, губами, молодым сильным телом, влюбленные, как в первый день сближения, и… даже не могли обняться: в блиндаже находились посторонние люди.

Тавров все-таки не сдержался, крепко обнял Ольгу.

— Ты сегодня особенная!

— Какая? — Она насторожилась.

— В повышенном настроении, что ли… Почему ты прихрамываешь?

Он слегка отстранился, пытливо глядя на нее:

— Ты…

— Да, хотя и не хотела того, — быстро перебила Ольга, неловко усмехнувшись. — А вот издали попасть не смогла. Ни разу, к стыду своему. Было бы хорошо… если издали.

— Что издали, Ольга?

— Ну, ты знаешь, ведь… как это бывает… Я убила фашиста… Он будто бешеный волк налетел на меня. — Голос ее задрожал. — Там я и ногу ушибла — железа наворотили над Доном — горы. Я поехала в этот батальон, чтобы написать о его героях, и оказалась вместе с ними в окружении.

— Глупая ты! — сказал Тавров, с трудом обретая дар речи. — Не умеешь ни стрелять, ни ползать по-пластунски, ни окапываться… Зачем так рисковать?! Пуля сразу найдет того, кто не знает, что такое война…

— Но ведь не нашла! — с облегчением сказала Ольга. — А как важно для солдата слово газетчика! Ему дорого, чтобы его боевой подвиг послужил примером, — повторила она слова командира батальона.

— Оля!.. — Тавров посмотрел в ее светлые глаза с большими зрачками и неожиданно улыбнулся. — Я знал, чувствовал, что ты смелая. За это и люблю тебя. Но тем-то и страшна война, вот самое-то тяжелое здесь — что она заставляет даже таких, как ты, идти на крайности…

Крутые склоны оврага Долгого покрыты щетиной бурьянов, по дну его бурлит мутный ручей. Огромным мрачным раструбом выходит к Волге устье этого оврага, где расположился в штольнях, наспех вырытых под обрывом берега, полевой госпиталь.

«Вот и довоевались! — горестно подумала Лариса, взглянув на свежие навалы песка и глины, выброшенные из глубоких извилистых щелей, в которых находились входы в блиндажи. Саперы еще заваливали следы своей работы мусором и высохшей сланцевой щебенкой, чтобы замаскировать подземелья. — Зароемся здесь, и ни с места. Теперь дальше отступать некуда!»

Дальше в самом деле некуда: рядом плескалась Волга. В эту осень она была очень полноводной, и оттого еще сужалась полоса земли под берегом, где сосредоточился теперь тыл обороны города.

В укрытии у ручья постукивал движок. Его торопливое постукивание, заглушаемое грохотом беспрерывной бомбежки и дальнобойной артиллерии, напомнило Ларисе ночь в степи, и ветер, и то, как она шла на работу с мыслью увидеть Аржанова. Сейчас только щемящую боль носит она в душе. Но случай с бронебойщиком, а потом разговор Аржанова со Смольниковым снова разбудили чувство, и нелегко Ларисе справиться с ним.

«Что за сумятица такая!» — думает она.

Все в ней протестовало при одной мысли об Аржанове, когда она возвращалась в госпиталь со своим страшным горем. Но он, умный, сильный человек, понял это. Не спрашивал, не навязывался с участием, но каждым словом, каждым поступком восстанавливал то, что она упорно разрушала.

«А может быть, выплакать все на его груди? Может, легче стало бы?» — мелькнуло у Ларисы, когда вспомнилось, как бережливо-любовно помог ей Аржанов выбраться из машины в ночь последнего отступления. Взял за локти и, словно ребенка, поставил на мостовую… И Алешку он уже успел расположить… Но мысль о сыне вызвала у женщины новый взрыв негодования против собственной слабости. Никогда не искала она легких путей в жизни. И неизвестно еще, каково приходится ее мужу. Лежит где-нибудь в окружении, раненый, беспомощный, а ей тут разные глупости лезут в голову!

Лариса прошла по щели, глубиной в рост человека, достаточно широкой местами, чтобы разминуться с носилками санитаров, с площадкой у входа в госпиталь и вошла в добротно сделанный просторный блиндаж операционной. Аржанов был уже там, но она поздоровалась с ним таким холодным кивком, такое отчужденное выражение было на ее лице, что у Ивана Ивановича примерз язык, когда он хотел спросить, как она себя чувствует.

«За что эта враждебность? — подумал он, огорченный. — Разве я оскорбил ее чем-нибудь?»

Хирурги еще устраивались на новом месте, не успев освоить помещение, а поток раненых уже двинулся в госпиталь: везли с передовой из пригорода, несли из медпунктов в городских убежищах.

— Наташа! — окликнул Решетов дружинницу, которая собиралась поднять освободившиеся носилки.

Высокая девочка с русыми косами, подвязанными на затылке под черным беретом, быстро выпрямилась.

— Я, Григорий Герасимович.

— Где отец сейчас?

— Работает на переправе.

— А мама?

Лицо Наташи потемнело, глаза сощурились, взгляд стал задумчивым и далеким.

— Мама… пропала без вести. При той, первой бомбежке. Я побежала к ней… нашего дома нет. И других домов уже не было. Остались кое-где одни стены. Весь квартал мертвый…

— Как же ты теперь? — спросил Решетов участливо: у него в тот страшный день погибла на переправе замужняя дочь с ребенком и пропал без вести младший сын.

— Наш медико-санитарный взвод эвакуировали на днях, а мы с Линой решили остаться в городе. Пока работаем в комсомольском спасательном отряде, а потом пойдем проситься к вам или в воинскую часть.

— Пожалуйста, хоть сегодня.

— Сегодня нельзя: дежурю на береговом посту.

— Что за пост такой?

Вторая дружинница, с массой рыжих кудрей, вылезавших из-под берета, с явным превосходством взглянула на старого хирурга. Он заметил это, невольно вздохнул, подумав: «Ах, милые ребятишки! Им, правда, море по колено».

— Что же вы делаете на береговом посту?

— Ловим утопающих. Как? Очень просто. Когда бомба разбивает баржу, я или кто другой бросаемся в воду на длинной веревке. За нас хватаются, и мы все начинаем тонуть, а те, кто остался в щели на берегу, вытаскивают, — деловито пояснила Наташа.