Люблю, убью, умру… - Татьяна Тронина

В самом деле, боль физическая не имела для него никакого значения, он воспринимал ее даже с радостью — как средство не думать о его бывшей возлюбленной, Дусе Померанцевой. Но стоило боли немного утихнуть, как перед ним появлялось бледное личико с тенями вокруг огромных глаз, прекрасное до ужаса, — и он готов был на все, чтобы не видеть его…

Рыдая и заламывая руки, Дуся призналась родителям, что они с Андреем тайно обручены, но этим утром поссорились (у нее хватило ума не рассказывать о сеансах у Ивана Самсоновича, где она позировала ню).

Родители были неприятно поражены известием об обручении, но тем не менее выяснилось, что о чем-то подобном они уже начали подозревать. Впрочем, отношение их к приемному сыну не изменилось — они знали об исключительной порядочности Андрея и о романтическом его характере. Больше они ругали Дусю, которая допустила подобный мезальянс. Мезальянс в том смысле, что союз их дочери-актрисы с «тихим иноком» был совершенно невозможен, столь разных людей не соединит и венец.

Слава богу, что ораторского дара Кириллу Романовичу было не занимать — он сумел весьма убедительно объяснить своей дочери, что ничего хорошего из этого брака не вышло бы, одни страдания.

Дусю к Андрею так и не допустили. Позже, когда физическое здоровье Андрея уже достаточно окрепло, она вновь пыталась проникнуть к нему, но каждый раз эти попытки оканчивались ничем — больной угрожал свести счеты с жизнью, если хоть раз увидит ее.

Тогда же было решено окончательно, что отныне всякая связь между ним и Дусей Померанцевой прерывается, и даже со старшими Померанцевыми отношения будут вестись через посредника, ибо всякое напоминание о Дусе приводило больного в страшное исступление.

Андрея поместили в частную психиатрическую клинику, где лечили новейшими методами и отношение к пациентам было самое гуманное. Словом, Померанцевы сделали все, чтобы бедному сироте было хорошо, и просили докторов регулярно сообщать им о его самочувствии.

«Пропал товарищ ни за что ни про что, — говорил Катышев. — А ведь в тот самый день, когда с ним помрачение случилось, я его видел. Во всем бабы виноваты… Вот те крест, никогда не женюсь! Такое у него лицо было странное… ясно, что человек не в себе. И актрисулю я тоже видел… Не понимаю, что он в ней нашел? Бледная, тени под глазами в пол-лица. Оно, конечно, это модно сейчас, но совсем не в моем вкусе!»

Позже Катышев сошелся с Бурлюком и Крученых, писал футуристические стихи, в которых честному обывателю ни строчки нельзя было понять…

Первое время Андрей вел себя в клинике беспокойно, требовал для себя смерти, периодически отказывался от пищи, окружающую действительность совсем не хотел воспринимать. Но потом он словно успокоился, приступы буйства у него прошли. Правда, новый врач, который вел его теперь, в этом спокойствии ничего хорошего не видел и апатию эту называл «постепенным угасанием души».

В клинике работал один человек. Обязанности его касались хозяйственной части, и к медицине он не имел никакого отношения, но тем не менее он принимал живейшее участие в судьбе пациентов. Андрей заинтересовал его — и по доброте душевной, человек этот, звавшийся Ильей Лаврентьевичем Самойленко, решил помочь ему.

Долго у Ильи Лаврентьевича ничего не получалось, и все его попытки занять Андрея живой человеческой беседой, которая столь часто является единственным утешением для страждущего, заканчивались ничем. Андрей отвергал людей. Замкнутый и хмурый, он часами мог сидеть в своей палате, забившись в угол, и никак не реагировал на окружающее.

— Послушайте, отчего бы вам не пойти в сад — там такая чудесная погода? — обратился к нему в очередной раз Илья Лаврентьевич в перерыве между своих хозяйственных дел.

— Нет, мерси… благодарю… — отрывисто произнес Андрей, отворачивая свое безразличное лицо.

В другой раз Илья Лаврентьевич попросил его о какой-то услуге, искусственно срежиссировав ситуацию, в которой ему действительно требовалась помощь. Хитрости Илье Лаврентьевичу было не занимать — судя по всему, он был изобретательным человеком, к тому же очень неплохо понимающим пациентов клиники, в которой служил.

И однажды ему удалось выманить Андрея в сад и даже разговорить его.

— Я знал вашего отца, — как-то обронил он.

Некий просвет мелькнул в глазах Андрея, до краев заполненных черной меланхолией.

— У меня был замечательный отец, — невнятно пробормотал он.

— Да-да! И ведь знаете, он спас меня!

Поскольку Андрей явно откликнулся на это сообщение, Илья Лаврентьевич продолжил:

— Я ведь тоже когда-то был доктором, недаром течением жизни прибило меня к сему медицинскому учреждению… Правда, специальность моя к психиатрии отношения не имела, но тем не менее… Я работал в земской больнице под Тверью. Был очень молодой и глупый, все мечтал облагодетельствовать человечество…

— А отец? — хриплым голосом спросил Андрей. — При чем тут мой отец?

— На меня был наговор, ваш отец защищал меня, и в результате присяжные меня оправдали.

— Вот что, — с возрастающей решительностью произнес Андрей, который давно уже он не говорил так долго. — Помогите теперь вы мне… ради отца!

— Господи, да я с превеликим удовольствием…

— Достаньте мне морфия. То количество, которое позволило бы мне уйти… от нее!

Андрей имел в виду Дусю, впрочем, Самойленко, который был в курсе его истории, сразу все понял.

— Вы и так находитесь далеко от нее… м-м-м, от Евдокии Кирилловны, если я не ошибаюсь…

— Нет, она рядом, — отрывисто произнес Андрей и машинально огляделся по сторонам.

В больничном саду царило мирное спокойствие. Была как раз середина лета, на клумбах цвели цветы, пели птицы на деревьях, пациенты бродили по аллеям, многие в сопровождении сестер милосердия. Кто-то долго и весело смеялся в дальнем конце сада…

— Что вы, голубчик, сюда не пускают посторонних!

— Вы не понимаете… — И, путаясь и сбиваясь, Андрей стал объяснять, что Дуся всегда рядом с ним. Потому что она ходит по той же земле, под тем же небом, они дышат одним воздухом. А это невыносимо — ощущать прелесть любимой девушки, недоступной и жестокой. — Знаете ли вы, что красота убивает? Ее, Дусина то есть, красота убивает меня… Достаньте мне морфия!»

— Здравствуйте, детки, — тихим голосом произнесла Нина Ивановна. — Как хорошо, что вы приехали…

— Мамочка, но не могли же мы допустить, чтобы ты встречала Новый год одна! — возмутился Саша.

Я заметила, что дома, у матери, он становится немного другим — чуточку инфантильнее, что ли, словно в этих стенах опять чувствует себя ребенком.