Шрам - Чайна Мьевиль

Он смотрел, как она снимает свою блузку, и дыхание у него участилось при виде женского тела и ответной страсти в ее глазах. Он ощутил тепло ее котла (она сказала ему, что должна постоянно поддерживать в нем огонь, что он, старый, поломанный и страшно ненасытный, все время требует топлива) и увидел темную оловянную подставку под ней, как прилив, наплывавшую на одутловатую плоть бедер. Он легко скинул с себя одежду и стоял, дрожа, худой и костлявый, со вздернутым, покачивающимся членом подростка. Желание и страсть переполняли его так, что он еле сдерживался.

Она была переделанной, и ничем другим (отбросом из переделанных), он знал это, видел это и тем не менее ощущал в себе жар страсти; и он вдруг почувствовал, как покинул его весь этот налет привычек и предрассудков, как вышло через его поры все то наносное, кробюзонское, чем он был пропитан до самого мозга костей.

«Исцели меня», — подумал он, не отдавая себе отчета в своих мыслях, надеясь на обновление. Он испытал жгучую боль, когда сорвал с себя коросту прежней жизни, предстал открытым и неуверенным в себе перед этой женщиной, перед волной нового. Дыхание снова участилось. Чувства выплеснулись наружу, смешались (прекратили гноиться) и начали рассасываться, залечиваться, обретая новую форму — форму шрама.

«Моя переделанная девчонка», — недоуменно сказал он, но она тут же простила ему это, потому что знала: больше он так уже не подумает.

Это оказалось непросто, ведь ее ножные обрубки были вделаны в металл V—образно, под острым углом, раздвигались едва—едва, и бедра ее с внутренней стороны лишь на несколько дюймов были из плоти. Она не могла развести ноги для него или лечь на спину, и все оказалось ох как непросто.

Но они проявили настойчивость, и их труды увенчались успехом.)

ГЛАВА 9

Шекель пришел к Беллис и попросил научить его читать.

Он сказал ей, что знает, как выглядят рагамольские буквы, и примерно представляет себе, какой звук стоит за какой буквой, но что буквы все же остаются для него загадкой. Он никогда не пытался соединить их, чтобы составить слова.

Шекель выглядел подавленным, словно его мысли гуляли за пределами коридоров библиотеки. Улыбка появлялась на его лице реже обычного. Он не рассказывал ни о Флорине Саке, ни об Анжевине, чье имя не сходило в последнее время с его языка. Он хотел знать одно — поможет ли Беллис ему.

Она осталась на два часа после работы и начала учить с ним алфавит. Шекель знал, как называются буквы, но имел о них лишь отвлеченное представление. Беллис попросила его написать свое имя, и он написал — неумело, каракулями, начертал вторую букву до половины, потом перешел к четвертой, потом вернулся к пропущенным.

Он знал, как выглядит его имя на письме, но видел в буквах только отдельные росчерки пера.

Беллис сказала ему, что буквы — это инструкции, приказы воспроизвести звук, с которого обычно начинается их название. Она написала свое собственное имя, отделив каждую букву от соседней пространством в дюйм или больше. Потом она заставила его выполнить содержащиеся в буквах приказы.

Она ждала, пока он с трудом продирался через ба эх ла ла их са. Потом она свела буквы вместе и заставила Шекеля им подчиниться — все еще медленно — еще раз. А потом еще раз.

Наконец она свела знаки в слово и сказала, что теперь он должен повторить упражнение быстро, сделать то, что говорят ему буквы («Посмотри, как близко друг к дружке они стоят»), в один присест.

ба эх ла ла их са

(Как она и предполагала, двойной альвеолярный сбил его с толку.)

Он попытался еще раз и, дойдя до половины, остановился и начал улыбаться этому слову. Он посмотрел на Беллис таким довольным взглядом, что она резко вскочила на ноги. Он произнес ее имя.

Беллис объяснила Шекелю основы пунктуации, и тут ей в голову пришла одна мысль. Она прошла с ним по коридорам и комнатам, мимо разделов, отданных точным и гуманитарным наукам, где ученые читали, притулившись поближе к лампам и маленьким окошкам, потом они вышли на улицу, под моросящий дождь, и по мостику перешли на «Губительную память» — галеон на границе библиотеки. Здесь находились детские книги.

На детской палубе было совсем немного читателей. Окружавшие их полки были выкрашены в яркие цвета. Беллис на ходу вела пальцем по корешкам; Шекель смотрел на них с нескрываемым любопытством. Они остановились на самой корме судна, стены которой были сплошь усеяны иллюминаторами, а пол резко уходил вниз.

— Смотри, — сказала Беллис— Видишь? — Она указала на медную табличку. — Paг. А. Моль. Рагамоль. Эти книги на нашем языке. Большинство — из Нью—Кробюзона.

Она сняла с полки две книги, раскрыла их. На долю мгновения — слишком короткую, чтобы мог заметить Шекель, — она замерла. С первой страницы на нее смотрели написанные от руки имена, только теперь это были детские каракули цветным карандашом.

Беллис быстро перелистала страницы. Первая книга была для самых маленьких, большая, тщательно раскрашенная от руки, с множеством картинок в примитивистском стиле, модном лет так шестьдесят назад. Это была история о яйце, которое поссорилось с человеком, сделанным из ложек. Одержав победу, яйцо стало мэром мира.

Вторая книга была для детей постарше — история Нью—Кробюзона. Беллис резко остановилась, увидев травленые картинки Ребер, Штыря и вокзала на Затерянной улице. Она быстро пролистала книгу, и на ее лице появилась удивленно—презрительная гримаса — история была сильно переврана. Из написанных на фальшиво—детском языке рассказов о Денежном круге, Неделе пыли и, — самый постыдный эпизод — о Пиратских войнах выходило, что Нью—Кробюзон — цитадель свободы, сумевшая выстоять, несмотря на почти непреодолимые и несправедливые обстоятельства.

Шекель зачарованно смотрел на нее.

— Попробуй—ка вот эту, — сказала она ему, протягивая «Отважное яйцо»; он почтительно взял книгу. — Она детская, — сказала Беллис — Саму историю можешь не брать в голову — она тебе покажется глупой и к тому же ничего не значит. Но я хочу знать, сможешь ли ты сообразить, о чем идет речь, если будешь разбирать слова, как я тебе показала. Подчиняйся приказам букв, произноси слова. Тут наверняка встретятся те, которых ты не сможешь понять. Когда встретишь их — запиши, а список принесешь мне.

Шекель недоуменно посмотрел на нее.

— Записать? — спросил он.

Беллис поняла, что творится с ним. Шекель все еще считал, что слова существуют сами по себе — некие неясные символы, смысл которых только—только начал до него доходить. Он пока не представлял себе, что может сам их создавать, вкладывать в них смысл. Он еще не осознал, что, научившись читать, научился и писать.