Тысяча и один призрак - Александр Дюма

О побеге уже не было речи. Разве Костаки не умер?

О браке тоже не могло быть речи. Разве я могла выйти замуж за братоубийцу?

Три дня и три ночи прошли, таким образом, среди страшных грез. Бодрствовала ли я, спала ли, меня никогда не оставлял взгляд этих жгучих глаз на мертвом лице. Это было страшное видение.

На третий день должны были состояться похороны Костаки.

В этот день, утром, мне принесли от Смеранды полный вдовий костюм. Я оделась и спустилась вниз.

Дом казался совершенно пустым – все были в часовне. Я отправилась туда же. Когда я переступила через порог, Смеранда, с которой я не виделась три дня, двинулась мне навстречу.

Она казалась окаменевшей от горя. Медленным движением, движением статуи, она ледяными губами прикоснулась к моему лбу и замогильным голосом произнесла свои обычные слова: «Костаки любит вас».

Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня эти слова. Это уверение в любви настоящей, а не прошедшей, это «любит вас» вместо «любил вас», эта замогильная любовь ко мне, живой, – все это произвело на меня потрясающее впечатление. В то же время мною овладело странное чувство, как будто я была действительно женой того, кто умер, а не невестой того, кто был жив. Этот гроб привлекал меня к себе, привлекал мучительно, как змея привлекает очарованную ею птицу. Я поискала глазами Грегориску.

Он стоял бледный возле колонны; его глаза были устремлены ввысь, к небу. Не знаю, видел ли он меня.

Монахи монастыря Ганго окружали тело, пели псалмы греческого обряда, иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но молитва замирала на моих устах; я была так расстроена, что мне казалось, будто я присутствую на каком-то шабаше демонов, а не на собрании священников.

Когда подняли тело, я хотела идти за ним, но силы меня оставили. Я почувствовала, как ноги подкосились, и оперлась о дверь.

Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала к себе Грегориску. Грегориска повиновался и подошел. Смеранда обратилась ко мне на молдавском языке.

– Моя мать приказывает мне повторить вам слово в слово то, что она скажет, – пояснил Грегориска.

Смеранда опять заговорила. Когда она кончила, Грегориска сказал:

– Вот что говорит моя мать: «Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы его любили, не правда ли? Я благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы моя дочь, как если бы Костаки был вашим супругом; отныне у вас есть родина, мать, семья. Прольем слезы над умершим и станем достойными того, кого нет в живых. Прощайте, идите к себе. Я провожу моего сына до его последнего жилища, а по возвращении запрусь с моим горем наедине, и вы не увидите меня раньше, чем оно не будет мною побеждено. Не беспокойтесь, я убью свое горе, ибо я не хочу, чтобы оно убило меня».

Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды, переведенные мне Грегориской.

Я вернулась в мою комнату. Похоронная процессия удалилась.

Я видела, как она скрылась за поворотом дороги. Монастырь Ганго находился в полумиле от замка по прямой, но разные препятствия заставляли петлять, и путь до него занял два часа времени.

Стоял ноябрь. Дни были холодные и короткие. К пяти часам вечера уже совершенно темнело.

Часов в семь я опять увидела факелы – это возвращался похоронный кортеж. Труп покоился в склепе предков. Все было кончено.

Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело мною со времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и особенно с тех пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на меня глаза, закрытые смертью. В этот вечер я была подавлена волнениями пережитого дня и находилась в еще более грустном настроении. Я слышала, как били разные часы в замке, и мною все сильнее овладевала печаль, по мере того как приближался тот момент, когда умер Костаки.

Когда пробило три четверти девятого, мною овладело странное волнение. Невыразимый ужас насквозь пронизал меня, сковал все мое тело; затем меня начал одолевать сон – он притупил все мои чувства; дыхание затруднилось, глаза мои заволокла пелена. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать.

И в то же время чувства мои не настолько притупились, чтобы я не могла расслышать шагов, приближавшихся к моей двери, затем мне показалось, что дверь открылась… Больше я уже ничего не видела и не слышала. Почувствовала только сильную боль на шее. А затем я погрузилась в глубокий сон.

В полночь я проснулась. Лампа еще горела; я хотела подняться, но была так слаба, что пришлось два раза приподниматься. Однако я пересилила слабость, и так как, проснувшись, почувствовала все ту же боль на шее, которую испытывала во сне, то дотащилась, держась за стену, до зеркала и осмотрела себя.

На шее остался след, похожий на булавочный укол. Я подумала, что какое-нибудь насекомое укусило меня во время сна, и так как чувствовала себя утомленной, то легла и уснула.

На другой день я проснулась в обычное время. Открыла глаза и хотела было встать, но испытывала такую слабость, какую испытывала только один раз в жизни, когда мне пустили кровь.

Я подошла к зеркалу и была поражена бледностью своего лица. Весь день я провела в печали. И в своем поведении я заметила нечто странное: у меня появилась потребность оставаться там, где я сидела; всякое перемещение стало для меня утомительно.

Наступила ночь. Мне принесли лампу. Мои женщины, насколько я поняла по их жестам, предлагали остаться со мною. Я поблагодарила их, и они ушли.

В тот же час, как и накануне, я почувствовала те же симптомы. Хотела было встать и позвать на помощь, но не могла дойти до дверей. Я смутно слышала, как пробило три четверти девятого. Раздались шаги, открылась дверь, но я уже ничего не видела и ничего не слышала – как и накануне, я упала навзничь на кровать.

Потом, как и накануне, я ощутила острую боль на шее в том же месте.

Проснулась я опять же в полночь и почувствовала себя еще более слабой, чем накануне.

На другой день ужасное состояние не проходило.

Я решила спуститься к Смеранде, невзирая на свою слабость, когда одна из моих женщин вошла в мою комнату и назвала имя Грегориски.

Грегориска шел за ней следом. Я хотела встать, чтобы встретить его, но упала в кресло. Он вскрикнул, увидя меня, и хотел броситься ко мне, но у меня хватило силы протянуть ему руку.

– Зачем вы пришли? – спросила я.

– Увы, – проговорил он, – я пришел проститься с вами и сказать вам, что покидаю этот мир, который стал невыносим для меня без вашей любви и без общения с вами. Я пришел сказать вам, что удаляюсь в монастырь Ганго.

– Вы лишились моего общества, Грегориска, – ответила я, – но не моей любви. Увы, я продолжаю любить вас, и мое великое горе в том и заключается, что отныне любовь эта является преступлением.