Свадьбы - Владислав Бахревский

— Ура! — рявкнули казаки.

Когда ведра опустели, осетр наполовину исчез и пирогов поубавилось, когда казаки опять полеживали на своих лежанках, Худоложка брякнул:

— А что, казачки. Азов взяли, дело за Темрюком и Таманью. Возьмем на имя царевича Алексея! Принимай подарочек. Дело говорю?

— Дело! — весело согласились казаки.

А Осип Петров уставился на товарищей совиными глазами:

— В Москве длинные языки укорачивают.

И опять заснул.

Делами великого Войска Донского ведал думный дьяк Федор Федорович Лихачев. Ждал дьяк из покоренного города хороших подарков. И подарки были, да сгинули.

В степях налетели на легкую казачью станицу неведомые разбойные люди. Добрая сотня на пятерых. Казаки вырыли ров малый и два дня отбивались и отбились, но четырех коней с поклажей разбойники все же отогнали у них.

Пропали подарки. Канули надежды на ласковое московское обхождение. Осип Петров хоть и намекнул дьяку: за казаками, мол, не пропадет, большие подарки привезет большое казачье посольство, но дьяка разобрала досада, и с донцами он не говорил, а выговаривал им…

Притворяясь спящим, станичный атаман думал, как теперь быть, и надумал вдруг. Открыл один глаз и сказал:

— Братцы, а ну, выкладывай у кого что подороже!

У Смирки Мятлева нашелся образок богоматери величиной с ладонь, но в золотом окладе, в короне изумруды, а рубашка у младенца украшена алмазами, как звездами.

— У греков сразбойничал? — нахмурился Осип.

— В пустом доме приискал! — вытаращив на атамана глаза, мол, глаза не сбрешут, храбро соврал Смирка.

Взял станичный атаман образок и перстень с лалом.

— Лихачеву? — спросили казаки.

— Шиш ему! Образок — Морозову, а перстень — игумену.

Игумен перстень принял, и вскоре из монастыря вышел

бравый мопах — грудь колесом, усы как у таракана.

Это был все тот же Смирка.

…Морозову образок понравился несказанно, уж он его и так ставил, и этак, однако много боярин не обещал. Посулил сторону казаков держать, если случай будет. Смирке слова эти не больно понравились, но от бутыли с вином для товарищей своих он не отказался и аккуратно пристроил ее у брюха. Хорошо пристроил: хоть спереди гляди, хоть сбоку — брюхо и брюхо. Да дьявол до казачьих душ большой охотник, на каждого казака у него по недремлющему оку.

Дернуло Смирку отведать боярской водки, а вдруг нехороша, засмеют казаки. Зашел в проулочек, попробовал — не обманул боярин. В другом проулочке еще попробовал — хороша! В третьем попробовал последний раз, а в четвертом — в самый последний.

Был Смирка не какой-нибудь там выпивоха, о товарищах не позабыл, но зато вспомнил он о жене родимой, которая жила на Кукуе. И тут вдруг так он ее пожалел, так ее всю, лапушку, вспомнил, что прямиком, без оглядки да опаски и притопал на родимый Кукуй.

Плакали они с женою, прощали друг друга и миловались, а под утро Смирка опамятовался. С перины, как мышонок, ушел, жена и не шелохнулась. Спала. А чего ей было не поспать. Хватился Смирка штанов — нету! Жена пробудилась и говорит:

— Доброе утро, хозяин!

Смирка так и сел голым задом на лавку. Взмолился Христом-богом, а жена и слушать его не хочет.

Заругался Смирка, сунул за пояс бутыль с вином, запахнулся сутаной, двинул ногой в окошко и вышел вон.

В тот же день разобиженная Смиркина жена ударила челом дьяку Лихачеву на своего мужа-беглеца. А Лихачев уже и сам о каждом казаке всю подноготную вызнал. У Евтифия Гулидова тоже оказалось рыльце в пушку: в службу солдатскую нанялся, да много не наслужил, повздорил с немецким капитаном, взял годовое жалованье, пищаль, свинец, порох и на Дон убежал.

Лихачев вызвал к себе в Приказ Осипа Петрова, стал выговаривать ему и дал письменную память для всего Войска Донского. «Вы бы, атаманы и казаки, вперед таких новоприходцев, как Смирка Мятлев и Евтифий Гулидов, на которых обиженные люди челом бьют, в станицах своих в Москву не присылали, чтобы вперед ссоры не было. А присылали б донских казаков добрых, которые на Дону живут старо».

Строго ответил станичный атаман московскому дьяку:

«У нас на Дону казаки все равны — и старые и новые. И кого Войско Донское ехать станицей в Москву назовет, в награду за верную службу государю и на пользу Войску Донскому, тот в Москву и поедет».

Лихачев рассердился. Беды ждали казаки, а им вдруг корм дали хороший, доброе жилье.

Казаки думали, что это Морозов за них к царю ходил, а дело было куда сложнее. Перемена в житье-бытье казачьей станицы произошла по милости боярина Федора Ивановича Шереметева.

То, что казаки Азов у турок отбили, легло поперек боярской души, но коли дело сделано, и дело немалое, нужно паруса государственного корабля ставить по ветру, покуда он попутный. Ничто не должно препятствовать движению, все малости надо было учесть, а казачье посольство не такая уж и малость.

Шереметев понимал, что значит Азов для Русского государства, но он понимал, что значит для турок отказаться от Азова. Азов для русских — конец татарского разбоя, для турок отдать Азов — потерять Европу. Сначала выскользнут из-под власти ногайские племена, которые опять попросятся под руку Москвы в астраханские и заволжские степи. Угроза нависнет над Крымом, а потерять Крым — потерять бич, посвистывающий за спинами болгар, валахов, молдован, мунтян… Православная Молдавия потянется к Москве, а там и Болгария. Выпадет из цепи одно малое звено, и цепь не цепь — груда ржавого железа.

Покуда казаки в Азове, турецкая грозная армия — посмешище для Европы и для враждебной Персии. Если турки не одолели три-четыре тысячи казаков, сдали им лучшую свою крепость, значит, не так уж они страшны.

Знал Шереметев и свою, русскую, силу. С турками скоро не повоюешь, а втягиваться в долгую войну — значит завести на Руси новый червь смуты. Рубцов на теле России — и вдоль, и впоперек, и крест-накрест, и по старым ранам бито. Все швы розовые, молодые, есть которые кровоточат, есть которые гниют. Большой войны нельзя допустить, но может статься, что Азов, добытый для царя донскими казаками, как раз и спасет Россию от большой войны. Казачий удар — упреждение воинственному Мураду IV. Мурад в погоне за бранной славой, коли удастся ему отобрать у персов Багдад, может двинуть свою саранчу на Московское государство. Но прежде чем вторгнуться в украйны государства, ему придется овладеть Азовом.

Было над чем поломать голову!

Шереметев

Глава первая

Боярин Федор Иванович Шереметев о больших делах думать любил среди шума и гама. Когда молод был, волков ездил травить, а теперь собирал в своих палатах потешный пир и гулял со скоморохами как равный. Среди шума-то мысль вдруг и пронзала его, являлась как бы сама собой, без потуг.

Боярин сразу вспыхивал, становился горластым, рукастым, а внутри себя, в тоненькой скорлупочке, берег ненаглядную мысль, как цыпленка. Берег, шумел и ждал: не осенит ли еще? Пир мчался колесом, кувырком. Боярин тоже как ветряная мельница, но глубоко спрятанные жернова в темноте, в прохладе добывали из зерен нежного помола муку для будущих великих государственных хлебов.

Гостей, уставших от буйного веселья, щедро напоенных, накормленных и одаренных, молчаливые слуги боярина выпроваживали жестоко, скопом, без прощальных церемоний и пьяных целований.

Федор Иванович умывался ледяной, с погреба, водой, полоскал рот, чтобы нёбо стало холодным и чистым, и шел в деловую комнату, где его ждал подьячий, ясным утренним голосом диктовать указы и повеления.

В 1637 году боярину Шереметеву стукнуло шестьдесят шесть лет. Боярин был уверен: все — и самое интересное, и самое страшное, и самое радостное — у него уже позади. Ничто его в этом мире не могло удивить, осчастливить и раздосадовать. Удивлялся, радовался и горевал он не потому, что испытывал эти чувства, а потому, что знал: это людей должно удивлять, это делает их счастливыми, а это — несчастными.

Первую военную награду — золотой — Федор Иванович Шереметев получил в 1591 году за оборону Москвы от хана Гази Гирея, отца Инайет Гирея. Первый политический ход сделал в 1598 году.

7 января болезный государь Федор Иоаннович скончался. Род Рюриковичей иссяк. Земский собор, продуманный Борисом Годуновым, избрал Годунова на царство. Молодой Федор Шереметев на соборе поставил подпись в пользу избрания Годунова, и благодарный царь послал его воеводой в Чернигов. Но в это же самое время Шереметев породнился с Романовыми. Он взял за себя дочь московского богача князя Бориса Камбулатовича Черкасского — Ирину Борисовну. Княжна Ирина — дочь Марфы Никитичны Романовой — была любимой племянницей Федора Никитовича Романова, будущего патриарха.

На двух конях, которые бегут в разные стороны, много не наездишь, — разорвут. Прыткий Шереметев хоть и оседлал обоих коней, но тоже должен был выбирать. Царская любовь дорога, а жена ближе.