Уничтожить Париж - Свен Хассель

Хайде холодно повернулся на каблуках и взглянул на Порту. Глаза его были ледяными, челюсти плотно сжатыми. Я всегда знал, что Юлиусу предназначено высоко подняться в военной иерархии, но лишь в эту минуту понял, на какую высоту. Глядя на Хайде, я внезапно представил его с погонами оберста на плечах, и со странной уверенностью понял, что это не греза, а ясное видение его будущего.

— Обер-ефрейтор Порта, — заговорил он холодным, властным тоном, — хоть мы сейчас и товарищи по оружию, обещаю тебе, что в один из ближайших дней исполню свой прямой долг — добьюсь, чтобы тебя отдали под трибунал.

Изданный позади губами непристойный звук заставил его резко обернуться к Малышу, усмехавшемуся во всю уродливую рожу и заносящему лапищу, словно для удара.

— Только тронь меня хоть пальцем, и тебе придется плохо! — пригрозил Хайде, вынимая пистолет. — Хоть мизинцем, и увидишь, что с тобой будет… Угрожать младшему командиру насилием — подсудное дело. Ты это знаешь, не так ли? Вы все легко заменимы. Я же — нет! Более того, собираюсь пережить войну. Очень сомневаюсь, что тебе это удастся.

Малыш со злорадным смехом выбил ногой пистолет из руки Хайде и обхватил его за шею громадными ручищами.

— Товарищи по оружию! — усмехнулся Генрих. — До чего трогательное зрелище!

Малыш несколько раз встряхнул Хайде.

— Ну, шмакодявка? Что скажешь в свое оправдание?

— Пусти! — пропыхтел Хайде, пытаясь ударить Малыша ногой по голени. — Хочешь задушить меня, чертов болван? Хочешь оказаться в Торгау вместе с Барселоной?

— Почему бы нет? — ответил Малыш, лучезарно улыбаясь своей жертве. — Думаю, умереть за такое дело будет приятно.

Лицо Хайде раздулось и покраснело.

— Да пусти ты этого ублюдка, — сказал с отвращением Порта. — Его час придет, не волнуйся… Но тогда мы сделаем все честно-справедливо, в соответствии с уставом, как ему и хотелось бы.

Малыш небрежно швырнул Хайде на пол. Генрих вежливо поаплодировал.

Снаружи донесся долгожданный топот сапог по коридору — пришла смена.

— Опоздали на десять минут, черт возьми, — проворчал Барселона, допил коньяк и швырнул пустую бутылку в Хайде.

11

Парашютиста Роберта Пайпера, избитого, окровавленного, привезли в здание полевой жандармерии на улице Сент-Аман.

— У тебя есть двенадцать часов, чтобы заговорить, — лаконично известил его обер-лейтенант Брюнер.

Что произойдет в конце двенадцати часов, если он решит не говорить, ему не сказали. Может быть, этого не знали даже его тюремщики. Может, им даже не приходило в голову, что такая проблема может возникнуть. Как-никак, за двенадцать часов говорить можно заставить кого угодно. Унтерштурмфюрер Штайнбауэр так широко улыбнулся в предвкушении, что линия губ почти разделила лицо надвое. Двенадцать часов! Детская игра.

Он бросил презрительный взгляд на избитого парашютиста. Этот не продержится и тридцати минут. Кое-кто не выдерживал и двадцати; почти всех сламывала последующая ледяная ванна. К этому времени человек мог превратиться в кусок мяса, лишенного кожи, кровоточащего и бесчувственного. Но иногда, когда они упрямились или продолжали ломать комедию, мозг силился оставаться активным. Тут можно был прибегнуть к доброй старой порке или, если бурлила энергия, дать выход чувствам несколькими пинками в пах или в живот. Единственным недостатком данного метода было то, что требовалось быть мастером, если человек не должен был умереть до того, как выложит сведения. В общем и целом, самым любимым времяпрепровождением было направлять на пытаемого струю из брандспойта. Это было забавно и неизменно приносило результат.

Двенадцать часов! Сущий пустяк! Унтерштурмфюрер потер руки и с обычным усердием принялся за дело.

Парашютист сломился под пыткой через двадцать семь минут. Назвал тридцать одну фамилию, адреса, — и за ночь были арестованы тридцать восемь человек.

Генерал фон Хольтиц спокойно подписал тридцать восемь смертных приговоров.

ПОБЕГ ИЗ ТЮРЬМЫ ФРЕСНЕ

Казармы принца Эжена, казалось, постоянно находились в состоянии неразберихи: воздух оглашали крики, вопли и брань, люди бестолково суетились, офицеры до хрипоты выкрикивали противоречивые команды. Однако кажущаяся неразбериха маскировала строгий порядок и твердую дисциплину. Везде были следящие глаза и навостренные уши. Гревшиеся на солнце часовые казались сонными, но на самом деле были очень бдительными и готовыми к действию при малейшем признаке тревоги.

В тот день в казармах было тихо. Они казались полупустыми. Над внутренним двором висела жаркая дымка, в дальнем углу затихала полковая музыка — барабаны и трубы. В другой стороне двора роту потных новобранцев гонял злобный унтер-офицер. Обычно он придерживался мнения, что чем громче и дольше кричишь, тем вернее добьешься результата. Но в тот день было очень жарко, и он проводил учения в недобром, угрюмом молчании.

В общем, несмотря на суровую дисциплину, жизнь там была довольно приятной. Обязанности были не особенно трудными, а что до казней, в которых нам приходилось принимать участие каждый третий день, — что ж, человек вскоре привыкает к ним. В конце концов, нет большой разницы между тем, нажимаешь ли ты на спуск как член расстрельной команды или как член экипажа танка. В любом случае это несет смерть какому-то бедняге.

— Это война, — говорил всякий раз Легионер.

В тот день мы несли караул у здания суда. Несчастным, которым предстояло предстать перед ним, приходилось стоять в очереди, словно к кассе кинотеатра. Кое-кто непременно просил у нас сигарету, и мы непременно их угощали.

— Бери, кореш.

Порта дал одному полпачки, и охранник из СД[121] свирепо посмотрел на него.

— Не давай ничего этому мерзавцу! Он убил одного из наших парней!

Убийца и сам был еще парнем. Внезапно утративший слух Порта поднес ему огня и дружелюбно улыбнулся. Охранник побагровел.

— Кури-кури, — процедил он сквозь зубы. — Завтра в это время уже не сможешь, будешь покойником.

Парень с надменно-равнодушным видом пожал плечами.

— Слишком уж ты гордый, — сказал Грегор, покачивая головой. — Ночью громадные корабли, сынок… утром бумажные лодочки, а?

— Думаешь, я боюсь? Пошли вы все к черту!

— Почему мы? — спросил с усмешкой Порта. — Почему не твои замечательные красные братья в Москве? Честно говоря, понять не могу, что находит в них такой парень, как ты!

— Я коммунист, — чопорно ответил парень. — Свобода рабочих — единственное, что меня интересует.

— Да, конечно, — мягко согласился Порта. — А завтра — смерть, и что это тебе даст? Кроме каменной плиты над головой, если это может служить утешением… И пока ты будешь лежать под землей, несчастных рабочих все так же будут преследовать. Думаешь, в Москве лучше? — Порта отвернулся и плюнул. — Не смеши меня! Съездил бы туда, испытал бы на своей шкуре. Всего через несколько дней сменил бы взгляды.

— Ну и что? В нацистской Германии лучше?

— Разве я это говорил?

— Ну, так лучше или нет?

— Нет, конечно! Но здесь, во Франции, лучше, и ты понял бы это, если б отбросил предвзятость. Ты хочешь выступать против властей — верно? И выступаешь — верно? Потому что ты во Франции, и здесь это можно. Попытайся ты выступить в Москве — я не дал бы и двух паршивых копеек за твою жизнь.

— Это к делу не относится. Я борюсь против фашизма.

— Брось! — сказал Порта. — Какого там фашизма! Знаешь, что ты сделал, а? Ты убил одного из тех бедных рабочих, за спасение которых так решительно сражаешься! Он был немцем, признаю, но вместе с тем и рабочим. До войны он был рабочим. А ты взял и убил его. За что?

— За Францию! Я сражаюсь за свою страну, как любой настоящий француз!

— Путаница у тебя в голове, — с отвращением сказал Порта.

— И смотри, до чего она довела тебя, — добавил Легионер. — Вот что выходит из выполнения английских приказов. Англичане велят взять и убить кого-то, взять и взорвать мост или взять и застрелиться, и вы, блея, как отара овец, со всех ног бросаетесь выполнять то, что они скажут.

— Это неправда! Я сражаюсь за свободу!

— За свободу? Или за коммунизм?

— Это одно и то же!

— Ерунда, — сказал Легионер. — Почему бы тебе не отправиться немецким шпионом в русский тыл? Так ты убьешь двух птиц одним камнем. Спасешься от расстрела и узнаешь кой-какую правду о жизни.

Парень угрюмо отвернулся. Впереди него в очереди послышался жалобный вопрошающий голос.

— В чем меня обвиняют? — Тощий, как щепка, человек в комбинезоне французского железнодорожника умоляюще развел руки. — Я ничего не сделал!

— Послушай, — предостерег Грегор, — когда предстанешь перед судьями, не тверди, что не сделал ничего. Они тебе не поверят, ты только разозлишь их.