Гримёр и муза - Леонид Латынин

раздавил сам себя, покривился своей мысли, нога дрожала, вторая дрожала тоже, но была легка, как нога после перелома по снятии гипса, легка по сравнению со второй.

— Отведи меня домой…

Таможенник махнул рукой. Сопредседатель принесла плащи себе и Гримеру.

И тут выключилось сознание. А когда Гример пришел в себя, то увидел, что лежит в незнакомой комнате, напротив в кресле сидит Сопредседатель и смотрит на него. На ней только халат. Он смотрит на нее, потом на себя…

— Между нами это было? — полуспрашивает-полуутверждает Гример.

Она качает головой:

— В таком состоянии, как ты, умирают, а не спят.

Тогда Гример пробует натянуть на себя покрывало, с ее помощью это получается.

— Конечно, если бы было, то ты бы сейчас не натягивал одеяло.

— Не натягивал одеяло, — говорит Гример, — а ты застегнись и закрой свои ноги.

— Можно подумать, что я тебя возбуждаю. На Комиссии мне каждая твоя пациентка рассказывала, что когда ты своей грудью наваливаешься на столе на нее, то она начинает сходить с ума и, мол, не надо никакого наркоза, а ты всегда ведешь себя как бревно.

— Ты думаешь, я это знаю хуже тебя? Но когда баба возбуждена, она забывает о боли и не мешает работать.

— Я бы тебе тоже не мешала, — она сбрасывает халат на пол. Тот ложится около ног, и кажется, что она не стоит на полу, а приподнялась над ним, и держится в воздухе, и может улететь совсем, и ее надо держать.

— Чтобы любить, я должен любить.

— Ты хорошо устроился, жирно живешь, я, к сожалению, максимум, на что могу рассчитывать, — это спать, чтобы спать. Прости, — она опускается на пол, накидывает халат, застегивает его. — Я просто не знала, что душа твоя так чиста и целомудренна; она похожа на козий помет, пролежавший на солнце неделю, на нож, с которого вытерли кровь зарезанного, на плевок, размазанный по лицу. Жирная мразь, у которой все благополучно и которая, видите ли, только любя, и при этом необыкновенно, позволит себе склонять свой лик над запрокинутой рожей. Что ты знаешь о нас, которые вертятся ночью, после дневного кошмара, когда перед тобой дергаются души, тела, выступает пена на губах, ломаются руки, слезы и кровь вытекают вместе с глазами и падают в темноте на твои глаза, затекают в твой рот, ползут по животу, по рукам, и ты дергаешься вместе с ними, и так не день, не час, не ночь, а жизнь, а в это время ты регулярно колышешь своим отрегулированным позвоночником, — живи и дальше в своей ублюдочной святости. Жалко, что тебя надо беречь, я бы сама первая не в Сто пятую, а в тебя своей рукой медленно, как нож в резиновый шар, всунула какой-нибудь ржавый кусок железа и повернула там двумя руками, и чтобы захлюпала из тебя хоть раз кровь и жизнь и умирал ты медленно — как дохнут недобитые и брошенные, не могущие ничего изменить. — И в это время ее глаза стали больше, потом они завертелись, как будто кто-то закрутил факелом перед носом, и запахло жженой шерстью и паленым мясом…

Гримера бьет дрожь, возвращается боль, стекла вылетают из кожи, и они царапают руку, схватившую за сердце, пол перевернулся, за ним земля — и вот Гример падает вверх, хватается за дверную ручку, и страх, что он сорвется, охватывает его. И Гример что есть силы рвет ручку на себя, руки отрываются…

Покрывало скинуто. Она лежит рядом.

— Если бы ты знал, какое ты чудо… Если бы ты знал, какое ты чудо, — и плачет Сопредседатель, и плачет, и гладит Гримера своими сильными чуткими пальцами.

И опять куда-то летит Гример, чтобы прийти в себя уже на своей кровати и не понимать, было что или не было. Наверное, все же не было. Потому что он же одет и лежит здесь, в своей кровати. Еще нет Музы. Она на работе. А откуда он узнал, что на работе. А откуда он узнал, что Она на работе… Это спрашивают у него по очереди стоящие над ним и Муж и Жена, и Таможенник и Сопредседатель, и Председатель укоризненно спрашивает:

— А откуда ты узнал, что она еще на работе…

— Не знаю, — совершенно искренне признается Гример, — понятия не имею. Знаю, что… — Стоп, стоп, стоп. А испытание? Ведь ему ничего не сказали о результате? Он возвращается сам в кабинет. С трудом ориентируясь, находит дверь, в которую он входил первый раз. Там тишина и никого. Нет, из-за занавеса, белого занавеса, появляется женщина. Она знает, конечно, зачем он пришел. Она просит его успокоиться. Она сейчас все скажет. Ее предупредили, что он обязательно вернется. Испытание прошло в пределах нормы, но закончилось самостоятельным возвращением в сознание, но что это он уже знает, потому что ему это уже сказали. И Гример удивляется, откуда она это знает так хорошо. Может, ему действительно все уже сказали, сказали, например, и то, что Муза еще на работе.

— А вас не предупредили, где я был после лаборатории, дома, у себя, или не у себя… — И смотрит Гример на лицо, как будто камень в воду бросил — будут круги или нет. А бросил в болото — не будут. Ни одного круга. Ни одного лишнего звука.

— Дома.

— Слава Богу.

Он ей верит, но это, может быть, потому, что ему хочется ей верить. Ладно. Выдержал — это важнее. Не затем он на свет Божий явился, чтобы думать — было с этой или не было. Выдержал, вот — истина. А почему выдержал? — это сейчас не по уму, а и по уму бы было — душа иначе болит. Иначе? Подожди, какие у тебя данные, что было? Воспоминание. А почему это не сон? Ну снимала датчики, ну прислонилась сильнее, чем обычно, а может, и это выдумал и все-таки остальное тоже сон. А возможен и другой вариант? Возможен. Качается стена. Качается. Упаси Бог чего-либо не знать. А зачем? Только затем, чтобы знать, что есть и было на самом деле.

XIV

А Сопредседатель и Мужа к себе сегодня не пустила.

А Муза пришла чуть позже, чем обычно. Одно событие к другому никакого отношения не имеет. Гример тоже пришел домой в сопровождении лаборантки. С трудом. И сразу лег, и опять полубред. Полусон. Муза