Исаакские саги - Юлий Крелин

Тетя не сказала ни слова — она посмотрела на меня с такой печалью во всем своем облике, что я понял… Вот тогда то я понял: еврейство это серьезно. И не только еврейство… Так много серьезного, о чем я совсем не думал тогда. Что легкомысленно не замечал. Знаешь у буддистов сказано: «не думай легкомысленно о зле — по каплям наполняется кувшин…» Также и о добре… Впрочем, я сказал не совсем то, что хотел, но ты меня должен понять. Так. Пишем. Операция номер 256. Название: Аортобедренное протезирование… Или нет-лучше шунтирование, аорто-бедренное шунтирование.

Здесь он не Иссакыч

— Адони! — Иссакыч не знал иврит, но за несколько дней пребывания в Израиле уже освоил это нечастое обращение к мужчине. Вроде, как, Господин… Наверное. Так или иначе, но это к нему обращалась какая-то пожилая женщина, и он остановился, изобразив на лице своем вопросительное удивление. Женщина стала что-то небыстро говорить ему на иврите. Может, спрашивала что-то. По медленной речи Иссакыч понял, что иврит ей, по-видимому, не родной язык. Да язык этот и на сей земле появился после двухтысячелетнего перерыва и в несколько измененном виде, благодаря одному русско-еврейскому энтузиасту, возродившего и изменившего, подогнавшего его к нынешнему времени и месту. Так что и месту он был родной относительно… Хотя, пожалуй, все ж родной.

В ответ на незнакомые слова Борис Исаакович извиняюще и удрученно развел руками, мол, не понимаю. Затем, вспомнив, что, царствовавший среди русских евреев уходящих поколений, идиш, в конце концов, в основном, искаженный немецкий, решился произнести и даже уже сказал, правда, про себя: «Ихь ферштее нихьт». Однако, почему-то все ж, как нынче говорят, озвучил эту мысль по-русски: «Я не понимаю». И вторично развел руками, придав своему лицу скорбный вид.

— Я сразу поняла, что вы русский.

Уже на чисто родном языке и без всякого акцента воскликнула женщина!

Выговор был русский, может, даже московский… ну петербургский, но уж никак не южные напевы в нем звучали или, какие-нибудь там, волжские гласные или еще какие-либо провинциальные. Обычная речь среднего интеллигента из России. И язык в Советской стране усреднился. Различается лишь по слоям существования, а не по местам бытования.

— Конечно. Кто же, кроме русских, в такую жару пойдет в носках. Нет, разве? — В форме этого неожиданного утверждения и вопроса Борис Исаакович все ж уловил, отличную от русского говора и стиля, еврейскую манеру никчемной любознательности… или, если хотите, любопытства. Ну, причем тут: «Нет, разве?»

Ну, ладно. Пожилая эта женщина видно давно не имела собеседника или просто в душе у нее много накопилось вопросов, и она постепенно, очевидно, хотела их из себя выдавить и, может, с неосознанным желанием заполнить ими другого, особенно, хорошо бы незнакомого.

— Вы сюда приехали жить или в гости? Что вы разводите руками? Вы боитесь, что я у вас что-то попрошу?

— Нет, я не боюсь и не представляю себе, что можно попросить у меня, три дня назад приехавшего сюда гостем.

— О! Так вы не насовсем? Правильно. Не делайте этой глупости, которую сделала я. Вы откуда, если это не секрет?

Ох, уж эта еврейская манера беседовать солянкой из вопросов, советов и удивленных восклицаний.

— Почему же? Разумеется, не секрет. Я из Москвы.

— Ну, конечно. Он из Москвы. Вы там живете и горя не знаете. Работаете, наверное, ходите в театр. Может, еще и книги читаете? Или на пенсии? А как вас зовут?

— Сразу столько вопросов. В какой последовательности отвечать вам? — Гость засмеялся и подумал, что распоясались здесь евреи, расковались… Вряд ли, бы она в Москве на улице столько бы и таких вопросов задавала незнакомому. Разве что в Одессе.

— Начну с самого легкого: зовут меня Борисом Исааковичем.

— И забудьте. Вы не знаете, где вы сейчас есть? Здесь нет Исааковичей. Исааковичи остались в России… или на Украине… или где угодно там, в бывшем Советском Союзе. Здесь вы Борис. Исаакович он! Отчество ему понадобилось. Здесь этого нет. Здесь страна, здесь Бог, здесь нет отчества.

— Это я знаю, но я слишком много лет привыкал к такому виду своего имени…

— И забудьте. У вас вполне ассимилированное имя. Имя неизвестной национальности. Для России ваше отчество определяло национальность — здесь это не нужно. Здесь вы и так еврей. Вернее израильтянин.

— Такие сложности мне в голову не приходили. Слишком глубоко.

— Глубоко! Он говорит глубоко! Поверхностно! Если вы очень хотите звучать по-еврейски, так назовите себя Борухом.

— Я, во-первых, не придаю этому уж такого большого значения, а, во-вторых, я вернусь к себе на работу и опять стану Иссакычем.

— Ну да. И опять станете евреем… не израильтянином. А почему вы не спрашиваете, как зовут меня? Так меня звали Фаней, чтоб вы знали. А здесь, иные норовят меня Фейгой выкликивать. И что? Я откликаюсь. Да меня и дома, на Украине так не называли. Впрочем, что сейчас Украина? Одесса — это русский город или Украина? Впрочем, Одесса — это Одесса, и не русский и не украинский. Это Одесса! А вот Харьков — это что будет? Или Львов, что когда-то, не так уж и давно, был австрийским Лембергом, а?

Еврейская манера задавать кучу вопросов и не больно жаждать услышать на них ответы. И задаются часто они лишь тогда, когда внутри ответ им давно известен. Чего ж обсуждать.

Так подумал Иссакыч, стоя под ливнем вопросительных слов, фраз, междометий то ли еврейско-израильской Фейги, то ли русско-еврейской Фани.

Поскольку ответа не требовалось, Борис… или Борис Исаакович… или Иссакыч — он теперь и сам не знал, кому как представляться, на что откликаться. И вообще, он приехал в страну евреев, где, так сказать, его историческая родина, а здесь последний знак его еврейства с него снимают. Здесь он русский Борис. Здесь он не Иссакыч, славный еврей. Надо ехать домой, чтоб опять стать евреем. А надо стать евреем?

Смешно. Так рассуждал про себя и посмеивался Исаакович — гость израильский, над Борисом русским гостем. А соскучившаяся по собеседникам новоиспеченная израильтянка, или, как здесь это именуется — олим хадашим, Фаня или Фейга с неизвестным, оставленным на географической родине, отчеством, продолжала разговаривать с бывшим соотечественником, сохранившим отчество, но, по ее представлениям, еще не выбравшим себе отечество.

— Вы поедете себе домой, пойдете на работу, у вас там семья, дети, будете приходить всюду, как к себе. Есть с кем поговорить, а может, и приказать, наказать, выслушать приказ чей-то, с кем-то не согласиться, что-то сделать… А мои дети, ради которых я и уехала сюда, либо ищут работу, либо работают целый день, а я одна и нет соседей даже, с кем могу поговорить. А те, кто есть говорят, кто на иврите, а то и, худо-бед-но, на английском. А можно ли поговорить по душам, когда на этом языке я могу спросить только сколько стоит и как пройти?.. Да еще здравствуйте да до свидания.

— Так вам здесь плохо?

— Мне плохо! Мне хорошо. Но только кому я здесь нужна? Никто не обращает на меня внимания, никто не говорит, чтоб я убиралась к себе в Израиль. Никто не говорит мне, что я какая-то морда. Никто меня ни с кем не обобщает, мол, «все вы такие или сякие» — я никому не нужна.

— Так зачем же вы уехали?

— Вот затем, чтоб мне не говорили «морда», что я «все мы» Мне говорили «убирайся» и я убралась. Но меня искали, меня выискивали в толпе, выдергивали из толпы, как морковку из грядки… А здесь, кому нужна морковка, когда тут и ананасы есть, и бананы, авокадо, и также морковка и… я знаю чего тут нету. Меня тут нету. Я им не нужна. Я такая же, как и они. Меня не посылают, а спрашивают, чем помочь. А, что мне помогать, когда я хочу работать, а кому нужен какой-нибудь бухгалтер с фабрички из Умани? Ну?

— Так возвращайтесь.

— Он говорит — возвращайтесь! Чтоб меня опять грозили вырезать? И меня и мое семя?..

— Так ваше семя, или, вернее, семя вашего отца, мужа здесь. Его уже там не вырежут. И потом это только слова, крики дурных.

— Он говорит — слова! Это ж у них, в их Новом Завете сказано: «В начале было слово».

— У них же и сказано, что «слово было у Бога», а ведь эти крики в устах у детей сатаны.

— Так всегда, когда начинается борьба с сатаной, у кого головы летят? Я вас спрашиваю? Страдает кто? Ну! Вот именно. Так я уже сыта.

— Так что же делать?

— Ну, например, там я могла сказать детям: пойдите дети в театр. А здесь? Я им могу дать деньги на театр? Или даже на книгу?

— Они взрослые, ваши дети?

— Вы, что не видите? Я уже немолода — откуда у меня малые дети будут? Но дети есть дети — они всегда будут для меня малые.

— Если они взрослые, так они сами возьмут свои деньги и сами купят себе книги.

— Кому нужны здесь книги, которые мы читали? И вообще, книги! Я им нужна? Я им не нужна! Книги!

— Так это не место, наверное, а время, возраст…