Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

– Messieurs! Ce n’est rein de plus qu’on exige de faire entendre notre chant national! (Господа, здесь ничего более, как требование нашего народного гимна!)

– Пойте! Пойте! – раздалось несколько голосов. Лаис обратился к музыкантам и сказал:

– Messieurs, maintenant c’est votre affaire! (Господа, теперь это ваше дело!) – Оркестр повиновался. Но певец вместо «Vive Henri IV» запел: «Vive Alexandre!», и едва он произнес это имя, все обратилось к ложе и повторило в один голос: «Vive Alexandre!» Государь встал, приблизился к краю ложи и приветливо раскланялся. Музыка по крайней мере раз семь начинала арию и всякий раз останавливалась на первых тактах, прерываемая общими криками публики. Наконец в креслах некоторые зрители начали уговаривать, что эти все овации могут беспокоить царя и было бы прилично временно воздержаться и дать возможность высоким посетителям насладиться музыкой и спектаклем, и, когда мало-помалу шум и волнение начали утихать, Лаис запел:

Vive Alexandre!Vive ce roi des rois!Sans rien prétendre,Sans nous dicter des loic и т. д.[283]

Во втором куплете приветствие относилось и к имени прусского короля. В конце 1-го акта произошло новое приключение. Актриса, игравшая роль весталки, как будто в исступлении и забывши свою роль, вскричала:

– Vive le roi! – и повторила это еще два раза. Из многих лож посыпались белые банты и кокарды. Раздалось несколько жидких аплодисментов, тотчас покрытых ропотом, раздавшимся почти во всех концах залы:

– C’est une horreur! mais qu’est ce qu’on veut donc?[284] (Это гадость! Чего же хотят?), – но скоро все смолкло. Тогда над наполеоновой ложей кто-то из высшего над нею этажа спустил белое полотно и покрыл императорского орла. Мне показалось в эту минуту, что все как будто с умыслом приутихло, и весталка стала продолжать свою роль с каким-то уже принужденным напряжением. Конец 1-го и весь 2-й акт прошел без дальнейших приключений, но когда занавес окончательно опустился, из той ложи, из которой прежде был опущен покров для орла, показался мужчина во фраке, сдернул покрывало, стал рвать с места орла и потом, разломав его, в кусках бросил на авансцену. Публика уже расходилась, так что демонстрация эта не обратила на себя особенного внимания. Часы показывали четверть второго.[285]

В театре мы все как-то разместились врознь. Я приехал, как и другие, в город верхом и в одном сюртуке, не озаботясь приискать себе заблаговременно квартиру и теперь, выйдя из театра, один, не зная города, я решительно не знал, где провести ночь. К великой моей радости вспомнил, что полковник Голубцев[286] и Лодыгин говорили, что они нашли себе приют в de la Victoire, Hôtel Mirabeau, а потому я к первому попавшемуся мне под руку лицу обратился с вопросом, где эта улица, как туда пройти, и, к счастью моему, напал на такого, который сам шел в ту сторону. Пройдя всю улицу Ришелье, дружески разговаривая с моим незнакомым спутником, я увидел перед собою вывеску «Hôtel Mirabeau»; поблагодарив его за любезность, мы расстались, и я, позвонив в колокол и узнав от «porteer» (привратника), что тут стоят два русских полковника, приказал отвести себе нумер; зайдя предварительно на минутку к товарищам, вернулся к себе, и, несмотря на усталость, на удобство моего помещения, я долго не мог заснуть, такое сильное впечатление произвело на меня все, что я видел и в чем участвовал за эти два дня в Париже.

На другой день, проснувшись довольно рано, я прежде всего озаботился обмундироваться в гражданскую одежду, и мы вместе с Лодыгиным отправились в Пале-Рояль и там заказали себе полную пару и купили сапоги. Но в то время, когда Лодыгин стал рассчитываться за взятые им сапоги, вынимая кошелек, он рассыпал на пол червонцы. Хозяин и прислуга бросились подбирать, и первый с большой заботливостью спрашивал:

– Вполне ли собрана монета? – Лодыгин, сосчитав, отвечал:

– Кажется, все поднято, – а по-русски сказал мне, что он решительно не знает, все ли поднято, так как за эти два дня он не считал, что у него было в кошельке, и только все расходовал! Прошло после того несколько дней, я, гуляя с Лодыгиным по Пале-Роялю, заметил какого-то незнакомого человека, который, несколько раз забегая вперед нас, пристально глядел нам в лицо. Не обратив первоначально особого на это внимания, мы продолжали свою прогулку, но когда сделалась видима настойчивость этого господина в преследовании нас и подозревая со стороны его умысел придраться к нам как к офицерам неприятельских войск, что случалось нередко со стороны французских офицеров, то мы и обратились к нему довольно сурово с вопросом, чего ему от нас угодно. Господин с необыкновенной вежливостью просил извинения, что остановил нас, но, имея нечто сказать нам, желает знать, были ли мы тогда-то, в такой-то лавке и покупали ли мы там себе сапоги. На утвердительный наш ответ он попросил для большей верности осмотреть клеймо на голенищах и, уверившись в справедливости наших показаний, обратился к нам с радостным лицом и сказал:

– Я, господа, хозяин этой лавки, и когда вы покупали у меня сапоги, то вы разроняли деньги, и хотя уверяли, что собрали все, тем не менее после вашего ухода я нашел под прилавком три червонца, которые душевно радуюсь возвратить по принадлежности!

Мы его очень благодарили и сказали ему, что мы постараемся поступок его сделать гласным, так как он приносит ему честь, и действительно, рассказывая это происшествие как своим товарищам, так и другим знакомым офицерам, мы настоятельно их просили непременно купить там себе сапоги, что они и делали, и сапожник этот, как я слышал после от князя Трубецкого, не успевал исполнять все заказы, столько ему их делали.

Со мной повторился почти такой же случай. В гостинице («Hôtel Mirabeau») я прожил девять дней, и, когда пришлось мне выбираться оттуда, при расчете моем с хозяином в числе денег я ему дал две наши 100-рублевые ассигнации. Тогда курс еще не утвердился и за 100-рублевую ассигнацию выдавали золотом 74 франка. Прошло более месяца, и накануне въезда Людовика XVIII,[287] идучи как-то мимо гостиницы, я зашел туда, чтобы спросить себе порцию цыплят («poulets À la Marengo»), которые мне очень нравились; заказав их, я взял газету, как подходит ко мне хозяин гостиницы и подает 40-франковую монету, объявляя мне, что при расчете моем с ним я ему заплатил лишнее, потому что в то время он не знал курса наших денег, но несколько дней тому назад разменяв мои ассигнации у банкира, он получил за каждую 94 франка. Поблагодарив хозяина за его честность, я подозвал прислужницу и велел принести себе белый бант или кокарду на шляпу, а деньги эти ей подарил, считая их себе не принадлежавшими, а случайно дошедшими ко мне.

Во время пребывания моего в Париже в памяти моей остались следующие происшествия.