Темная материя - Юли Цее

Шильф осторожно пробует засмеяться, но тотчас же отказывается от этой попытки, потому что его мозг болтается в какой-то горячей жидкости.

— Созвездия мне известны. Что это за лавочка?

— Это Галерея современного искусства.

— Очень хорошо. Туда-то мне и нужно.

— Вероятно, поэтому вы и вошли в дверь.

— Не исключено. Майка здесь?

— Во дворе, с птицами. Вы знаете, где тут что?

— Я друг ее мужа.

Шильф позволяет молодой женщине помочь ему подняться, хотя и чувствует, что уже твердо держится на ногах. От ее волос исходит запах манго, от протянутой ему светлокожей руки пахнет кокосовым орехом. Пройдя мимо обиженно взирающих живописных полотен, недовольных скульптур и нескольких враждебного вида инсталляций, они оказываются у раскрытой двери заднего входа и останавливаются на пороге. То, что увидел Шильф, похоже на уголок рая. По сторонам дворик огорожен замшелыми кирпичными стенами, сверху, под кровлей из листьев разлапистого каштана, широкими стропилами протянулись мощные лучи света. Волшебная игра солнечных лучей увенчала металлическим блеском голову женщины, которая в той же позе, как тогда, когда отмыкала замок велосипеда, склонилась к дверце просторного птичьего вольера. Крики попугаев придают дворику экзотический вид, превращая его в островок дикой австралийской глубинки, укромно расположившийся за домами старинного центра Фрейбурга.

— Тут гость, Майка!

Словно не услышав обращенных к ней слов, женщина у вольера продолжает пересыпать зерна из картонки в глиняную миску и раскладывать по тарелочкам арахисовые орешки. Три из желтоликих птиц, усевшись на полу клетки, наблюдают за этим процессом. Закончив кормежку, Майка выпрямляется.

Комиссар думал, что готов уже ко всему, и все равно испугался. Глаза Майки смотрят без всякого выражения, губы стиснуты. Скулы так обтянуты, что лицо похоже на маску, которая ей стала мала. Ее откровенное нежелание начинать разговор дает комиссару время на то, чтобы на несколько секунд впасть в растерянность. На светозарный облик Майки легла тень, и Шильфу показалось, будто сквозь тьму проступают очертания рослого мужчины. В нем вдруг всколыхнулось желание сделать все, чтобы помочь Майке. Он готов пожертвовать собой, чтобы отвратить нависшую над ней катастрофу, хотя и пришел, как всегда, в качестве церемониймейстера катастрофы. Майка стоит перед ним неподвижно, как столб, для него она просто жена свидетеля, то есть к делу имеет самое второстепенное отношение. Не впервые Шильф проклинает свою должность. За стеклом, только за стеклом — так внушал он студентам полицейской школы — проводит свою работу следователь. Чужие жизни для него как собственное прошлое. Он может рассматривать их, но не вмешиваться. Изменить что-либо тут все равно уже поздно.

Шильф будет говорить с Майкой на «вы», задавать ей вопросы, не выдавая, отчего у него сжимается горло. Да и точных слов для этого все равно не найдется.

«При всем уважении к чувствам хотелось бы все-таки, чтобы они не ударяли сразу изо всей мочи, подумал комиссар», — думает комиссар.

— Что вы на меня так странно смотрите? — спрашивает Майка.

— Гляжу, как вы живете.

— Кто вы такой?

— Шильф, — говорит Шильф.

— Он сказал, что знает Себастьяна, — поясняет рыженькая и скрывается во внутренних помещениях галереи.

Брови Майки приподнимаются, отмечая два сантиметра удивленности.

— Только не сообщайте мне дурных новостей.

— Речь о картинах, — торопливо заверяет ее комиссар, и брови Майки снова опускаются.

— Я только еще налью птицам воды.

Оба подходят к решетке. Помогая себе загнутым клювом, еще один попугайчик карабкается вниз по прутьям. Спустившись на уровень лица Шильфа, он приостанавливается. Два круглых красных пятнышка украшают его щечки, как будто он перестарался, накладывая румяна.

— Они разговаривают?

— Не на нашем языке.

— Сегодня утром я в городе разговаривал с одним попугаем.

— Наверняка это был Агфа. «Внимание»?

Неплохой повод, чтобы поулыбаться друг другу. Майка им не воспользовалась. Она просовывает сквозь решетку носик лейки и наполняет поилку.

— Как его зовут?

— Корелла. Из семейства какаду.

— Я про его собственное имя.

Птица перед лицом Шильфа закончила экспертные наблюдения и продолжила свой спуск по решетке, с тем чтобы принять участие в поедании арахисовых орешков. После крошечной заминки Майка, преодолев себя, отвечает:

— Его зовут Ральф.

— А эти двое вон там, — быстро показав на парочку, милующуюся на насесте, спрашивает Шильф, — это влюбленные?

— Два петушка. Ласкаются для возбуждения мозга и половых желез.

— В этом польза мужской дружбы?

— У корелл, — бесстрастно отвечает Майка.

Ее глаза, окруженные светлыми ресницами, немного воспалены и глядят немигающим взглядом, словно разучились моргать. Они бесцеремонно смотрят комиссару прямо в лицо.

— Пойдемте в дом, — говорит Майка. — Там можно побеседовать о картинах.

Два стула, к которым устремилась Майка, стоят посреди комнаты и для задушевной беседы отстоят слишком далеко один от другого. Стулья красные и перекручены таким образом, что спинка подпирает не позвоночник, а правое плечо сидящего. Шильф видит творческую волю дизайнера, витающую вокруг этих объектов в виде разноцветного облачка, и усаживается с неохотой. Ему так и не удается найти для себя подходящее положение. В конце концов он располагается, как подросток на автобусной остановке, упершись локтями в колени. Ему остается только надувать щеки для важности при виде того, как элегантно, нога на ногу, сидит Майка на своем вывернутом стуле, однозначно представляя собой самое выдающееся произведение искусства во всей галерее. За спиной у нее всю стену занимает художественная фотография колоссальных размеров. Хотя на этой картине нельзя различить ни одного предметного изображения, Шильф тотчас же понял, что на ней представлено. Уличный перекресток ночью, заснятый при выдержке в несколько часов.

В изобразительном искусстве Шильф ничего не смыслит, так что выдать себя за потенциального покупателя ему могло взбрести только в минуту временного помрачения. Голова покрылась испариной, и пот стекает по затылку. Такая, как она сейчас есть, сидящая перед ним на стуле, неприступная, сюрреалистичная, источающая холодноватость, как Ремесленный ручей перед ее домом, Майка представляет собой единственное в этих стенах творение, которое Шильф, не сходя с места, приобрел бы прямо со стулом. Он поставил бы ее в своей квартире и держал бы там, чтобы она сидела и не двигалась и ничего не говорила, по крайней мере при нем. Неудивительно, что Себастьян ее любит, думает комиссар. Рядом с такой женщиной, как Майка, бледнеют все вопросы о законах природы. В любом из всех мыслимых параллельных миров она присутствовала бы, оставаясь всегда равной себе.

Майка тоже глядит на ярко-красный, жутко дорогой авторский стул «жиро́м», однако там сидит не произведение искусства, а нескладный, потный человек, бросающий на нее странные взгляды. В голове у нее хозяйничают мертвый Ральф Даббелинг и похищенный Лиам, раздуваясь до гигантских размеров и ежеминутно грозя взорваться. Майка — жертва, она не сделала ничего плохого, она просто уезжала в отпуск. Ее вина заключается только в том, что она несколько дней отсутствовала, а потом ей пришлось смотреть, как у нее на глазах муж превратился сначала в чужого человека, а затем в орущего монстра, который схватил ее за плечи и швырнул на пол. После ссоры прошло всего каких-нибудь три часа, но случившееся уже кажется ей чем-то невообразимым. Она подготовилась к тому, что случилась беда, но такая, в которую можно ткнуть пальцем; она была не готова к тому, чтобы ни слова не понять на родном языке. Список самых ужасных дней в ее жизни уже открыт, каждый следующий день будет вытеснять своего предшественника с первого места, и, как догадывается Майка, так будет продолжаться еще неизвестно сколько времени.

Человек, сидящий на стуле «жиро́м», так потеет, словно собрался растечься водой и таким образом исчезнуть с лица земли. Он потеет слишком уж сильно для коллекционера и тем более для простого любителя, пришедшего ради случайной покупки. Холодно-спокойными остаются только глаза. В них Майка видит что-то неприступное, сюрреалистичное — отражение прекраснейшего из произведений искусства, которое этот человек, если б мог, купил бы сразу, не сходя с места. Это произведение — она сама. Встретясь с ним глазами, она успокаивается, ей становится все спокойнее и спокойнее — почти что так спокойно, словно она без страха шагнула навстречу внутренней смерти. Она выдержит этот взгляд и дальше. Она может целый век смотреть не мигая. При ней остается форма, а форма всегда способна надолго пережить содержание.