Уплывающий сад - Финк Ида

Он перевел дыхание.

— Вот, собственно, почти и все. Почти… Вот только — когда мать прижала меня дверью к стене, я, сам не знаю как, ухватился за дверную ручку и притянул ее к себе изо всех сил, хотя дверь и без того не закрылась бы, она была тяжелой, а пол неровный. — Юноша замолчал, отмахнулся рукой от пчелы. — Много бы я дал, чтобы не было этой дверной ручки… — и с извиняющейся улыбкой прибавил: — Ты уж потерпи, моя милая…

Он тихо повернулся на бок и заглянул девушке в лицо. Оно слегка порозовело и было прелестно. Приоткрыв теплые губы, девушка дышала спокойно и ровно. Она спала.

Веселая Зося

Wesoła Zosia

Пер. С. Равва

Она говорит, что все уже хорошо, потому что прошла те-ра-пию, и врач, очень хороший, ей помог. Она веселая, живет в веселой комнате, сама там все устроила, сама сшила занавески из муслина, сама вышила скатерть, сама, сама, сама, а кто ж еще?

— Я одна-одинешенька.

Некоторые слова она произносит отчетливо, отделяя слоги паузами, может, чтобы подчеркнуть их значение, а может, это осталось у нее с тех давних пор. Она много лет провела в детском доме, а теперь у нее свое жилье, и работает она на фабрике одежды. Любит шить. «Когда шьешь, не надо говорить», — смеется она. Нет, ей не трудно говорить, нет. Те-ра-пия очень ей помогла, но — задумывается — она не слишком склонна болтать. Привыкла молчать, так эта привычка у нее и осталась.

Смотрит внимательно, хорошо ли я ее понимаю.

— Привычка — вторая натура, — объясняет она.

У нее гладкое лицо ребенка, хрупкая фигурка.

— Когда меня нашли, я была как обезьянка. О-безь-ян-ка. То ли человек, то ли зверек. У меня были такие длинные худые руки, волосы до пояса и тело, покрытое струпьями. А говорила я… вот так… — Она смеется и делает какие-то жесты руками. — Меня спрашивали: кто ты? А я… вот так, — пожимает плечами, разводит руками. — Как тебя зовут? А я… вот так. Сидела во дворе на корточках, вокруг люди, дети на меня пальцем показывают: обезьянка. А старшие опять: немая, немая жидовка. Вы понимаете?

Она подливает мне чай, придвигает поближе печенье, которое сама испекла.

Она любит готовить, любит печь.

— На фабрике меня называют Веселая Зося.

Почему? Ну, она веселая и любит посмеяться, просто так, без причины. У нее все вызывает веселье — такие вот последствия всего этого. Есть женщины, у которых после пережитого печальное настроение. А у нее нет. Это даже странно. Нежелание говорить и желание смеяться. Она слышала, как доктор сказал, что это про-яв-ле-ния.

Она поглаживает скатерть, которую сама вышила цветными нитками, и на просьбу рассказать подробнее о своих переживаниях смущенно усмехается.

— О чем тут говорить? Я пробыла в том овине две зимы. Значит, — она считает, — я пришла туда осенью, потом была первая зима, потом весна, лето, вторая осень, вторая зима и еще кусочек второй весны.

Два месяца она сидела напрасно, не знала, что война кончилась. И если бы крестьяне не решили разобрать заброшенный бесхозный овин на краю леса, кто знает, как долго она бы еще там сидела. Подумав, она говорит:

— Наверное, недолго, доктор сказал, что умерла бы.

Никто никогда не заходил в этот овин, раз или два забегали дети, но под крышу, где она лежала, не забирались. Она лежала возле балки, подпиравшей потолок, а по ночам сползала по столбу вниз за корешками. Еще воровала свеклу и картофель. Она помнит тот счастливый день, когда нашла жестяную банку.

— Знаете, что я сделала из этой банки? — И аж заливается смехом. — Сделала из нее ночной горшочек. Прикрывала его камнем.

А другая банка, которую она нашла, была для воды.

— Когда у меня была вода, пучок корешков, несколько картофелин, я была спокойна. Лежала себе тихонечко, иногда отщипывала кусочек корешка, иногда кусочек картошки… воду пила.

Но за все это время не сказала ни слова.

— Что еще добавить? — задумывается она, ищет в памяти. — Сама не знаю…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Наконец:

— Лучше всего я помню это молчание. Но о молчании нельзя рассказать словами. Молчание — противоположность голосу, а слова — это голос, — объясняет она.

Тогда я задаю вопросы.

Она не знает, где родилась, не знает, кем были ее родители. Все забыла. Не помнит и как оказалась в лесу, но помнит, что ходила по лесу очень долго, прежде чем спряталась в старом овине.

Неожиданно оживляется:

— После войны меня возили по окрестным деревням, где когда-то жили евреи. И даже привезли в местечко. Меня показывали, как в цирке. Чья она — спрашивали. В деревнях евреев не было, в местечке осталось четверо. Они меня не знали. И ничего уже нельзя было сделать. Так вышло.

— Имя я сама себе выбрала. Зофья. Красиво, правда? Мне понравилось.

Я больше не спрашиваю, но Зофья задумывается о чем-то, и впервые на ее лице появляется выражение сосредоточенности. Сейчас она и правда напоминает беспомощную обезьянку.

Говорит:

— Сколько же другие пережили… А меня никто не бил, не мучил… Немца я в глаза не видела… Но выходит так, будто меня убили. Потому что я не та. Имя, фамилия, день рождения — не мои. Доктор говорит: шок. Не знаю, что было прежде и какая я была. И получается, что меня как бы нет.

Мелкие капельки выступили у нее на лбу. Она стирает их тыльной стороной ладони, и этим движением словно стирает терзающие ее мысли и уже опять улыбается:

— Вы видели когда-нибудь человека, которого война убила, а он живет?

Воскрешение пекаря

Zmartwychwstanie piekarza

Пер. М. Алексеева

Вот уже несколько недель они возвращают к жизни пекаря Вайскранца для того, чтобы вновь умертвить его, всегда одним и тем же изощренным способом.

Этой процедуре обычно предшествуют несколько общих топографических пояснений, точность которых — как и точность рассказа о последних минутах жизни пекаря — зависит от объема памяти тех, кто отвечает на вопросы.

Так, например, одни подробно описывают мелкий бетонный бассейн на задах лагеря, полагая, что его строили не только для того, чтобы бросать туда заключенных, настолько слабых, что стоило чуть придержать лежащего в неглубокой воде рукой, как наступала смерть. Другие, напротив, утверждают, что именно для этого его и построили. Третьи вообще не знают о его существовании.

Есть те, кто при упоминании сарайчика для инструментов — лопат, тачек, кирок — сразу же уточняют, что туда складывали тела убитых. В памяти других его окутывает туман забвения.

Точно так же дело обстоит с Вайскранцем, с той лишь разницей, что все знают, а многие даже видели, как именно его убили.

День ото дня первоначальный набросок обрастает подробностями, и в итоге оказывается, что неизвестно, в каком направлении катилась бочка с пекарем: вдоль плаца или поперек? Остановилась ли она, врезавшись на полном ходу в колючую проволоку, огораживавшую плац, или же ее остановили — по приказу коменданта — заключенные?

Разумеется, это не единственное расхождение в кропотливо смонтированном коллаже о смерти в бочке. Таких расхождений гораздо больше, вот почему спустя двадцать семь лет после того трагического, а для тех лет привычного происшествия солнечным жарким летом пекарю Вайскранцу приходится каждый день воскресать и умирать заново. Причем и то и другое — и воскрешение, и смерть — происходит в темпе замедленной съемки, глаз камеры подмечает каждую, даже самую незначительную подробность — собирался дождь, крестьяне сгребали сено — и каждую фазу того происшествия.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Пять часов утра. Сентябрь месяц. Точную дату определит еврейский календарь, поскольку речь о еврейском мире.

Барак номер 2. Всего их десять, потому что лагерь небольшой. Пять часов, начинается новый лагерный день.

Уже самые первые его минуты вызывают у тех, кто спрашивает, сомнения. Кто-то говорит, что в тот день Вайскранц не встал с нар, что его разбудил капо Хайнц, который в ходе обыска в бараке обнаружил на нарах больного пекаря, а под его нарами — бутылку. И что он немедленно сообщил коменданту о нарушении, совершенном заключенным. Что касается той бутылки, все согласны, что она действительно была. Вайскранц страдал от болезни мочевого пузыря, и у него не было сил вставать ночью. Что касается времени, тут мнения расходятся. Капо Хайнц нашел бутылку в тот день, когда Вайскранца убили, или же бочка — следствие найденной бутылки?