Степь зовет - Нотэ Лурье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Были уже густые сумерки, когда Иващенко выехал из хутора. Он молча погонял лошадь.
По обе стороны дороги тянулись поля, на которых темнели копны. Спрыгнув с лошади, Иващенко подошел к одной из них и вытянул из глубины пучок колосьев. Зерно насквозь промокло.
«Хозяева! — подумал он с болью. — У колхозников туго с хлебом, а зерно валяется в степи, гибнет».
Степь окутал серый туман. Лошадь и всадник слились с окружающей темнотой.
6Волкинд сбросил с себя тяжелый брезентовый плащ и зажег лампу.
На кушетке лежала молодая женщина. Голова у нее была слегка запрокинута, русые волосы рассыпались по подушке.
— Маня! — тихо позвал Волкинд. Она не ответила.
«Опять сердится», — растерянно подумал он. Маня вдруг приподнялась и злобно посмотрела на него.
— Куда ты лезешь в своих сапожищах? Смотри, скатерть сдвинул. Как в конюшню входит…
Волкинд молча подошел к столу, оправил синюю клетчатую скатерть.
— Дай чего-нибудь поесть. Маня снова улеглась на кушетке.
— Маня, ну, вставай же! — помолчав, сказал Волкинд. — Я не понимаю, чего ты злишься…
— А ты что думал, на шею тебе брошусь? — ответила Маня и повернулась лицом к стене. — Спасибо еще, что тебе есть захотелось…
— Ладно, я уже не хочу есть. Ничего не хочу. Пусть только будет тихо.
Волкинд стоял посреди комнаты, не зная, куда деваться. Есть и в самом деле уже не хотелось. Черт возьми! Что за день сегодня выпал! Утром с тракторами не ладилось, потом дождь, а сейчас…
— Что ты стоишь? Опять, может, уходить собираешься? Еще бы, ведь тебя золотые россыпи ждут…
— Ну, чего тебе надо? — Волкинд заставлял себя говорить спокойно. Он знал, что, если только выйдет из себя, ссоре конца не будет. — Ты же видишь, я устал…
— Погляди-ка на себя: какая образина… Весь оброс, как медведь… Хоть бы побрился или переоделся когда-нибудь ради жены… Но что ему жена! Он о колхозниках печется!
— Не знаю, чего ты хочешь от меня. — Волкинд пожал плечами.
— Ах, так? Ты, бедняжка, не знаешь? Ну конечно, тебе и горя мало, оставляешь меня одну в этой дыре! Здесь можно удавиться с тоски… Фитиль приверни! — вдруг завопила она. — Не видишь, что коптит?
Волкинд молча привернул фитиль и устало сел за стол.
— Долго ты будешь так сидеть? — снова заговорила Маня. — Смотри, как наследил!
— Прошу тебя, пусть будет тихо… Дай отдохнуть. Мне скоро уходить надо.
— Что? Опять уходить? — Она села на кушетке.
— У меня правление.
Маня вскочила с кушетки и, подойдя к столу, процедила:
— Ты не пойдешь. Волкинд молчал.
— Слышал? Сегодня ты больше никуда не пойдешь. Я здесь одна не останусь.
— Я ведь тебе сказал, что у меня правление, — понимаешь ты это или нет? Пойдем со мной, если тебе скучно.
— Мне там нечего делать.
— Тогда не иди.
— Ты тоже не пойдешь.
— Перестань же наконец! Надоело…
Зеленые глаза женщины потемнели.
— Ах, вот как? Тебе надоело? А мне, думаешь, не надоело? Затащил меня в глушь, в болото, и радуйся…
— Можешь работать, тогда некогда тебе будет скучать. И не вечно здесь будет глушь. Мы еще такое понастроим…
— Не хочу больше этого слышать! «Понастроим… Понастроим»… Пока вы здесь понастроите, на меня никто и смотреть не захочет. Подумаешь, счастье какое!.. Я хочу жить сейчас, пока молода. Памятника мне все равно не поставят, а если тебе и поставят, тоже радости мало…
— Что тебе нужно, не пойму…
— Что мне нужно? Ты на себя посмотрел бы. Торчишь с утра до вечера в поле, за всех работаешь, только до собственной жены тебе дела нет. Другой на твоем месте не так бы жил…
У Мани комок подступил к горлу. Кто мог знать, что так сложится у нее жизнь! Чего ей не хватало у отца-парикмахера? Жили в центре города, в хорошей квартире на первом этаже. В доме всегда было полно знакомых клиентов. Каждую неделю устраивались вечеринки, а в субботу и в воскресенье Маня по вечерам ходила в городской сад на танцплощадку. Мать не давала ей пальцем о палец ударить, ее делом были только наряды и развлечения. Сколько молодых людей ходило за ней по пятам! Но отцу вздумалось выдать ее непременно за партийца. А тут к ним в парикмахерскую стал захаживать Волкинд, председатель шорной артели, — он учился тогда на курсах.
Особой симпатии к Волкинду Маня не питала, но жизнь с ним представлялась ей в радужных красках: он, конечно, добьется высокого положения, получит богатую квартиру, обзаведется машиной… Оказалось, однако, не так. Волкинд окончил курсы, и его забросили сюда, в глушь.
— Помни: как бы тебе не пришлось раскаяться. — Маня вышла в сени.
Через несколько минут она вернулась и поставила на стол миску холодного щавеля.
— На, ешь… У нас все не как у людей, никогда не пообедаем вместе. Разве тебя дождешься?
Волкинд молча придвинул к себе миску и начал есть. Маня постояла минуту, посмотрела на мужа, который торопливо хлебал зеленый борщ, и с брезгливой гримасой села на кушетку, заложив ногу на ногу.
— Понесло его сюда… Чтоб все дыры им затыкали… Ничтожество какое-то, недотепа…
Нет, Волкинд больше не хотел терпеть. Он вскочил с места и ударил кулаком по столу так, что огонь в лампе подпрыгнул.
— Замолчи наконец! Пусть будет тихо. Поняла?
В сенях послышались шаги. Кто-то шарил рукой в темноте, — видно, не находил щеколды.
— Наверно, опрокинули борщ, — проворчала Маня. — Прут прямо в дом. Хоть бы постучались. Хорошо ты поставил себя здесь, нечего сказать!
Со скрипом отворилась дверь, и в комнату вошел Риклис. Волкинд смутился. Риклис, наверно, слышал, как он только что кричал.
Риклис прошел через всю комнату, наследив своими грязными сапогами.
— Я за тобой, — сказал он. — Там уже народ собирается. Юдка меня послал. Риклиса всегда посылают. Нашли дурака…
— Ладно… Сейчас иду. — Волкинд теперь уже был рад, что за ним пришли: по крайней мере, кончится ссора. — Иващенко уехал?
— Уехал, уехал… Нет ли у тебя арбуза? В горле пересохло. — Риклис оглянулся, поискал, где бы ему присесть, но единственный табурет в комнате стоял около кушетки, и Маня держала на нем ноги.
Волкинд вспыхнул.
— Ты же видишь, человек стоит, — сказал он резко жене, — хоть бы табуретку подвинула!
Волкинд вышел в сени, принес арбуз и положил его на тарелку. Риклис стоя разрезал арбуз — по синей клетчатой скатерти побежал розовый сок, рассыпались плоские черные семечки.
— Смотри, скатерть испачкаешь, — заметил Волкинд.
— Ничего, — ответил Риклис, с упоением вгрызаясь в огромный красный ломоть, — ничего, у тебя есть жена, выстирает…
— Ну подверни же скатерть, — тихо, чтобы не услышала Маня, пробормотал Волкинд.
Маня вскочила с кушетки, набросила на голову платок и быстрыми шагами вышла, стукнув дверью.
7Поздним вечером Валерьян Синяков, недавно назначенный старшим агрономом Успеновской МТС, тащился на бричке болотистым Санжаровским шляхом. Агроном С любопытством оглядывался по сторонам, но, кроме белых крупов лошадей, тяжело двигавшихся по размытой дороге, ничего не мог разглядеть. Степь лежала перед ним совершенно черная, будто ее только что вспахали. Со всех сторон веяло сырой прохладой поднятой целины, запах прелого сена смешивался с ароматом поздних осенних трав.
«Эх, и дышит степь! — Как живую он ощущал ее, родную с детства. — Да, степь… Своя, кровная и… чужая, далекая…»
Где-то раздался протяжный свист. Синяков сдержал лошадей и поднялся в бричке, вглядываясь в темноту. Он нащупал в кармане браунинг, а потом тоже громко свистнул. Тотчас же последовал ответ. Натянув вожжи, Синяков быстро повернул в ту сторону. Вскоре он различил ток. Здесь, на пригорке, сильнее ощущался ветер. Из темноты навстречу Синякову вышел высокий человек в бурке с увесистой палкой в руках.
— Кто такой? Кто едет?
— Ну-ну! Не пужай! — Синяков въехал на ток. — Это я, старший агроном МТС Синяков.
— А, товарищ Синяков! Слыхал о вас. Да-а… А я думал: кто это тащится в такую темень?… Вы к нам, в Бурьяновку? Это хорошо. Закурить у вас не найдется?
Синяков достал из широкого кармана жестяную коробку с махоркой и стал расспрашивать Траскуна о колхозе, о том, как идет молотьба. Узнал, что находится у самого хутора. Осталось только спуститься с Жорницкой горки — и тут же будет Бурьяновка.
— Садись со мной, — предложил Синяков, — подвезу. Никто не полезет сюда в такую ночь.
— Нет, спасибо. — Хома искоса, с тайной завистью посмотрел на темневшую перед ним фигуру агронома. Вот приедет сейчас этот человек в хутор, там светло, тепло, ему же, Хоме, придется мерзнуть здесь до утра. Он постукивал сапогом о сапог и зябко кутался в бурку. — Езжайте сами, не задерживайтесь. А я утром пешочком пройдусь.