Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха

Ведь даже когда речь идет о понятиях самых что ни на есть иррациональных, грубые физические законы работать, увы, не перестают, и первый из них, возвращающий на землю самые возвышенные натуры и самые высокие плевки – закон всемирного тяготения, – именно на него и рассчитывал коварный Сутулов, когда предложил брату в небо плюнуть. Однако в расчеты, как часто в «Ветерке» бывает, вмешался ветер, который гуляет здесь, где хочет и в какую сторону пожелает, и, вместо того чтобы вернуться в богохульную рожу атеиста, залепил правый глаз теиста, чем совершенно запутал вопрос.

Драки братьев Стуловых до того всем надоели, что на них давно уже внимания не обращали, но шутка ли – тогда передрался весь отряд, и победителей в той драке не оказалось – вот как забродило!

Еще не рассосались после драки синяки и шишки, а дискуссии продолжились.

– Бога нет, а монахи есть? – так неожиданно и парадоксально сформулировал свой вопрос Шиш, и все надолго замолчали, не зная, как на него ответить. А надо сказать, к Шишу в последнее время прислушивались, рейтинг его в отряде резко скакнул вверх, после того как он однажды ночью рассказал о печальной судьбе жителей древних городов Содома и Гоморры, против которых было применено секретное оружие – божий огнемет.

Пытливый ум Шиша не знал покоя, боролся, искал, находил, не сдавался, даже в такой сложной науке, как языкознание, знал этот товарищ толк.

– Почему, – вопрошал всех Шиш, – если часто-часто повторять слово харя, то получится – ряха, и если ряху повторять, опять же харя выйдет, а Бог, сколько ни повторяй, так Богом и останется?

А ведь и правда, и что тут ответишь, что возразишь?

Но – про монахов…

Про сектантов обиженные всё знали, про оглашенных знали еще больше, да и Игорек не был для них такой уж загадкой, а вот фашисты, монахи то есть, загадкой оставались, не загадкой даже – тайной. Потому-то их так заинтересовало, что крикнул из мотоциклетной коляски о. Мардарий, потому и услышали они вместо произнесенного на самом деле «здравствуйте-нат» страшно обидевшее «затраханные».

Все больше в вопросе существования Бога запутываясь, обиженные еще больше непонятно на кого обижались, утешаясь в своей обиде и перед собой красуясь. Верно, прав был папаша Карамазов, утверждавший, что «не токмо приятно, но и красиво иной раз обиженным быть». Болезненный процесс брожения обиженных душ завершился в ночь с тринадцатого на четырнадцатое ноября одна тысяча девятьсот девяносто девятого года, когда весь «Ветерок» не спал в ожидании поединка, призванного определить всю дальнейшую жизнь зоны, и уже на следующий день, в пламени болельщицких страстей, началась возгонка таинственного вещества, название которому чушки знали, слышали, но и представить себе не могли, какой силой оно обладает, какие преобразования может в человеке совершать. И катализатором нового процесса стал, вы не поверите, – стыд.

…Когда при счете «тридцать восемь» под рев трибун Хозяин вдруг сделался прямым, как будто кол снизу воткнули, сел на деревянный стул и одеревенел, и одновременно монах-великан вытянулся вдруг, как если бы другой великан, невидимый и куда более великий, потянул его сверху к себе, – вытянулся, задирая голову, глядя вверх и что-то там видя, и тут же стал ломаться в коленях, пояснице и груди, с грохотом обрушиваясь на деревянный помост, – именно тогда сгрудившимся, замершим на крыше дальняка Спортивный чушкам стало стыдно, и ой, как стыдно!

И опять не Хозяин – монах…

И дело даже не в том, что первый в тот момент еще сидел, а второй уже лежал, а в том, что одно дело сказать человеку: «Чтоб ты сдох», и другое, если он возьмет и вправду окочурится.

Не понял юмора фашист, близко к сердцу принял брошенные сгоряча слова…

Да мало ли кто кого куда на словах посылает или чьи языки куда засовывает – да если бы все это так буквально понималось, то уже давно бы все торчали и молчали!

Ох и перенервничали чушки на крыше Дальнего, ох, и переволновались, дожидаясь аккредитованного на Динамиаде своего специального корреспондента Н. Николаева, более известного нам как Почтальон.

Несомненным плюсом Вывороченного было то, что его, урода, через все локалки беспрепятственно пропускали, минусом же являлась крайне низкая скорость доставки информации. Там уже Хозяина и монаха в одну машину погрузили и увезли в неизвестном направлении, а вывернутая коленками назад туша все еще к ним ползла.

Никто, конечно, про Хозяина не подумал, никто и помыслить не мог, что оба насмерть, но Почтальон крикнул, задыхаясь: «Оба на…» и упал, как известный всему миру безымянный марафонец.

Тот: «Пришел, увидел, победил», а этот: «Оба на…»

Но марафонца до сих пор жалко, а Почтальона нет, потому что, как оказалось, это была только присказка, модная словесная фенечка, родившаяся недавно на воле и вот уже мест лишения свободы достигшая: «Оба-на!». И пока Почтальон внизу по грязной земле елозил, костыли свои собирая, пока не объяснил, что к чему, чего только не передумали обиженные, ни на кого, кроме себя, уже не обижаясь, только себя на чем свет кляня, и быть может, именно тогда образовалась в их душе первая молекула того кристальной чистоты, без цвета и запаха таинственного вещества, имя которому – вера.

Скоро выяснилось, что Хозяин и монах живы, хотя и не вполне здоровы, но уже никто не пытался в обратку двинуть, понимая – поздно.

И все это, заметим, происходило еще до первого общего чтения сброшенных с неба Богом маляв. Но даже когда все они были прочитаны, и не один раз прочитаны, находились в 21-м такие, кто продолжал твердить: «Нет».

Хомяк-душитель вопил так, что глаза, как у рака, выпучивались и синие жилы на шее вздувались:

– Почему я должен верить, что это Бог написал!?

– А кто же? – спокойно спросил Жилбылсдох, который хорошо знал Хомяка и ждал этого вопроса.

– Человек!

– Какой человек?

– Да такой же, как я!

– Как ты? Хорошо. Вот тебе бумага, вот карандаш. Садись и пиши.

– Что?

– Что здесь написано: «Я Бог Ваш». Скобы только не забудь.

Хомяк сел, взял ручку и застыл минут на пять, если не больше, а потом поднял голову, глянул снизу совершенно не хомячьими жалкими глазенками и признался:

– Не могу…

Несколько человек потом сказали, что если бы Хомяк на подобное самозванство решился, ночью такую темную устроили бы – он бы потом не только Богом, но и червяком не дерзнул себя назвать.

Глядя на пучеглазого, многие с сомнениями простились, поняв, что есть слова, какие человек не может по своей воле ни сказать, ни написать, ни даже подумать.

Нежданно-негаданно обретя веру, 21-й отряд поначалу растерялся. Поскольку после всего произошедшего и вышеописанного, вплоть до пожара, в «Ветерке» ощущался не просто ее дефицит, а почти полное отсутствие, обиженные ощутили свою востребованность, но привыкшие всегда и во всем быть последними, не желая не то что за кого-то, но и за самих себя отвечать, нимало этому не обрадовались.

– И сортиры чистить – мы, и верить – тоже мы, – про себя и вслух растерянно рассуждали обиженные.

Легко назваться груздем – но чтоб потом тебя на вилочку и в зубастую пасть?

Хотелось отложить все до лучших времен в надежде, что само собой как-нибудь все решится, устроится, рассосется, но тут же в темя тюкал другой вопрос: а будут ли они, эти лучшие времена, когда и конец года, и конец тысячелетия, и, скорее всего – конец света.

Сроки поджимали – надо было начинать.

Что начинать – понятно: молиться и креститься, а как это все делается – никто не знает.

Тык-мык – «Отче наш», а дальше как?

Да что там «Отче наш», никто точно не знал, как правильно: сперва молиться, а потом креститься или сперва креститься, а потом молиться?

Опять спор вышел, и опять чуть до мордобоя дело не дошло.

Для выяснения решили почитать ту книжечку, которую когда-то Игорек покойничек строго настрого запретил им читать. Новые времена наступили в «Ветерке» – Благая Весть стала доступна даже пидарасам.

Но, бледнея на глазах, Суслик остановил:

– Я бы не советовал…

В таких вопросах к Суслику прислушивались, потому как одно время он находился в сектантских рядах и всю эту непонятную науку проходил, пока Игорек не изгнал его оттуда по причине не подобающей сектанту припадочности.

Никто не спросил почему, ждали, что сам скажет.

Суслик и сказал.

– Там есть такие слова… – и снова замолчал, еще больше бледнея.

– Какие, покажи, – предложил Жилбылсдох, указывая взглядом на стального цвета обложку Евангелия.

– Я и так помню, – ответил на предложение Суслик, не сводя с опасной книжицы обреченного взгляда.

– Ну, тогда скажи! – бодро предложил Жилбылсдох, однако голос его тоже дрогнул.