Детство с Гурджиевым - Фритц Петерс

Он часто приводил в пример загадку: человек, сопровождаемый тремя взаимно враждебными организмами - овцой, волком и капустой, прибывает на берег реки, которую нужно переплыть в лодке, которая может везти только двух - человека и еще одного из пассажиров одновременно; необходимо перевезти себя и своих компаньонов через реку, и чтобы никто из них не мог напасть на другого или уничтожить его. Важным элементом в рассказе было то, что обычной человеческой склонностью было пытаться найти "кратчайшее решение", а моралью рассказа было то, что там не было "кратчайшего решения": что всегда важно сделать необходимое число поездок, чтобы обеспечить безопасность и благополучие для всех пассажиров. Он говорил, что вначале, даже хотя это казалось излишней тратой ценного времени, часто было необходимо сделать дополнительные поездки, а не рисковать. Однако, когда кто-либо привыкал к его упражнениям и методам, он, в конечно счете, был способен сделать только точное число требуемых поездок и, тем не менее, не подвергать опасности какого-нибудь из пассажиров. Было также необходимо брать некоторых из пассажиров в обратную поездку, которая также казалась излишней тратой времени.

Он использовал эту самую "загадку" в качестве примера для "центров" или "умов" человека, представлявших "Я", или сознание, и другие три центра: физический, эмоциональный и умственный. В добавление к тому, что физический центр наиболее развит из трех, он говорил, что умственный центр фактически неразвит, а эмоциональный центр, который частично развит - но совсем неправильным способом - является совершенно "диким". Он говорил, что мы реагируем на нужды тела принудительно, что было бы правильным, если бы наши телесные привычки были хорошими, так как необходимо удовлетворять нужды тела, или "машины", в том смысле, что должны надлежащим образом заботиться о машине, так как это наше единственное средство "передвижения". С эмоциональным центром, так как мы почти ничего не знаем о нем, проблема гораздо сложнее. Большинство ошибок подавления и насилия, которые совершаются в течение жизни, являются эмоциональными, так как мы не знаем, как правильно использовать эмоцию в ходе нашей жизни, а умеем только образовывать неправильные эмоциональные привычки с момента нашего рождения. Он говорил, что эмоциональные "нужды" существуют и являются точно такими же принудительными, как наши физические нужды, такие как голод, сон, секс и т. д., но что мы не понимаем, что они существуют и не знаем совсем ничего о том, как удовлетворять такие эмоциональные "стремления". Прежде всего нужно понять, что эмоция это проявление некоторого вида силы внутри нас. Он часто сравнивал ее с баллоном или резервуаром воздуха, который используется для приведения в действие органных труб. Органные трубы можно рассматривать в качестве примера различных видов эмоций: каждая труба маркируется различно одна труба это гнев, другая - ненависть, третья - жадность, четвертая тщеславие, пятая - ревность, шестая - жалость и т. д. Первый шаг по направлению к правильному использованию эмоции - быть способным использовать силу или "воздух" резервуара для какой угодно трубки правильно или соответственно данной ситуации, почти точно так же, как сознательно ударяют по определенной клавише на органе, для того чтобы вызвать определенный тон. Если, к примеру, чувствуется - по какой-либо причине - гнев, когда гнев не соответствует определенному обстоятельству или ситуации, то вместо того, чтобы выражать гнев, можно сознательно отвести его энергию в какую-либо эмоцию, которая необходима или правильна в это время. Все существующие эмоции, все чувства имеют цель, для их возникновения была причина и каждая из эмоций может быть правильно использована. Но не обладая должным знанием мы использовали их слепо, принудительно и невежественно, без всякого контроля, производя такой же эффект в нашей эмоциональной жизни, какой могло бы производить животное игрой на органе, без какого-либо знания музыки просто наобум. Большой опасностью неконтролируемых эмоций является то, что "удар" обычно производит действие и на себя, и на других. Если из-за отсутствия сознания или знания кто-либо чувствует - механически - гнев, вместо, например, сострадания, в то время как сострадание было бы правильной эмоцией, то это может произвести только разрушение и хаос.

Большинство проблем в общении и понимании между людьми происходит как раз из таких эмоциональных ударов, которые являются неадекватными и неожиданными, и, поэтому, обычно, вредными и разрушительными. Одной из самых тонких опасностей, возникающих при работе с эмоциями, является то, что люди часто пытаются использовать "укрощение" при употреблении правильных эмоций. Чувствуя гнев, они пытаются контролировать это чувство и выражать иную эмоцию - такую, как счастье или любовь, или что-либо еще, за исключением гнева. Так как, знают ли они это или нет, результатом является то, что несмотря на внешнее выражение, подлинная эмоция или чувство "узнается" как гнев в любом случае и воспринимается или чувствуется именно так другим человеком, несмотря на то, что она не была выражена открыто; это может быть еще более опасным, так как может служить пробуждению подозрения и враждебности, хотя, возможно, и бессознательно.

39.

Несмотря на мой впервые пробудившийся интерес к "теоретическому" аспекту работы Гурджиева в Приэре, этот интерес был оборван двумя письмами, которые я получил незадолго до Рождества 1928 года. Одно было от Джейн, которая договаривалась, чтобы Том и я провели Рождество с ней в Париже, и я сделал вывод, что это должно было быть по сути примирением между Джейн и мной.

Второе письмо было от моей матери из Чикаго, которая сумела убедить моего отчима, что для меня настало время вернуться в Соединенные Штаты; в нем было даже приложение от моего отчима, где он просил меня вернуться и уверял, что меня поддержат, дадут образование и радушно примут. Мое решение было немедленным и не создавало никаких внутренних напряжений и противоречий - я хотел вернуться в Америку. Так как письмо от матери указывало, что с Джейн не будут ни советоваться, ни извещать ее до тех пор, пока они не получат моего ответа, я решил не упоминать о возможности моего отъезда после Рождества.

На Рождество мы приехали в Париж, и мы с Джейн примирились. Так как наши отношения всегда характеризовались взрывчатым характером, и мы очень эмоционально похоронили прошлое, я не смог скрывать свое решение, так как не чувствовал более, что должен скрывать свои намерения и желания, раз мы снова были в хороших отношениях. В результате я честно сказал Джейн, что хочу вернуться в Соединенные Штаты.

Но я забыл, что как несовершеннолетний я не мог выйти из под опеки Джейн и должен был оставаться в Приэре по крайней мере до совершеннолетия.

Было бы безынтересным и надоедливым даже пытаться описывать эти последующие девять месяцев. Что касается меня, то я был готов покинуть Приэре в тот же самый момент. Хотя я продолжал несистематически исполнять всякую работу, которую назначали мне, в моей памяти обо всем этом времени не осталось ничего, кроме расплывчатого пятна, прерывающимися только письмами из Америки и из Парижа, приездами Джейн в Приэре с целью дальнейших убеждений плюс наставлениями и советами многих других студентов, которых Джейн привлекала для того, чтобы убедить меня, и которые, как было обычно со мной, только усиливали мое решение уехать любой ценой. Я был особенно удивлен в течение лета того года, что Гурджиев не поднимал вопроса о моем отъезде. Он, наконец, поднял его в начале осени, по-видимому, вследствие влияния и настойчивости моей матери и отчима, который тем временем даже купил мне билет и даже пошел так далеко - хотя я лично не знал об этом - что стал угрожать некоторыми юридическими действиями. В любом случае, что-то случилось, что заставило Джейн согласиться на мой отъезд. Ее аргументы теперь приняли форму скорее призывов к моему здравому смыслу, нежели просто прямых угроз.

Вместо того, чтобы увидеться с Гурджиевым в Приэре, меня взяли в Париж, чтобы увидеть его в компании Джейн в Кафе Мира, которое было его обычным "кафе для писания", когда он бывал в Париже. Мы пришли туда вечером, и Джейн очень долго говорила, приводя все свои аргументы, порицая мое сопротивление и то, что я не понимаю и не сознаю того, что, возможно, я отказываюсь от удобнейшего случая для получения знаний и образования, который я когда-либо имел; она также довольно долго приводила юридические положения.

Как всегда, Гурджиев слушал внимательно и задумчиво, но, когда она кончила, он не стал много говорить. Он спросил меня, все ли я слышал, и понимал ли я всю ситуацию. Я ответил, что слышал все, и что мое решение осталось неизменным. Тогда он сказал Джейн, что не считает, что ей стоит продолжать спорить со мной о моем решении, и что он рассмотрит всю ситуацию и поговорит со мной лично в ближайшем будущем.