Под уральскими звездами - Владислав Гравишкис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анна Михайловна вздрогнула. Сняв очки, она глянула на сына, спокойно и просто сказала:
— Ну, чего ты, Сереженька? Заходи в дом-от...
От спокойствия матери, от этого уральского произношения «дом-от» минутная тревога отлегла от сердца.
Дальше все произошло так, как бывает после долгой разлуки: взволнованный, радостный говор, хлопоты о самоваре, рассказы о житье-бытье. В доме тоже большие перемены: нет огромной русской печи, занимавшей треть площади. Вместо нее удобная плита с духовкой. Нет и полатей над входной, дверью, на которых он и Виктор играли долгими зимними вечерами. Горница с двумя кроватями. Так и есть: на тумбочке между кроватями сверкает изумрудный глаз радиоприемника. В углу стоит покрытый половиками сундук, такой большой, что на нем можно было спать не хуже, чем на любой кровати.
Анна Михайловна жила с шестнадцатилетней троюродной внучкой Марфушей. У Марфуши — светлые льняные волосы, в концы кос вплетены белые узкие ленты.
Сергей раньше не знал племянницы, да и Марфуша не знала Сергея. Она рассматривала дядю большими серыми глазами-глазищами в соломенных ресницах и откровенно любовалась его погонами. До того засмотрелась, что из рук выпало блюдце. Покатилось колесом, ударилось об угол печи и разбилось. Марфуша ахнула, кинулась к нему. Сергей хотел было уже заступиться за племянницу, но Анна Михайловна проследила за блюдцем и спокойно сказала:
— Посуда бьется — к счастью, видать. Счастье тебе будет, Сереженька.
— Об одном счастье мечтаю — кулак под голову да спать.
— И то правда — с дороги ты у меня. Марфуша, постели ему на сундуке.
— Мне бы на сеновале, мам.
Анна Михайловна посмотрела на сына долгим, задумчивым взглядом:
— Витюша последний раз на сеновале ночевал. Стели, Марфуша, на сеновале.
Анна Михайловна не любила, когда в доме курят, и Сергей вышел во двор. Мать, она и есть мать. Не забыла даже то, что в ту последнюю, тревожную ночь Витя спал на сеновале.
И Сергея снова охватили воспоминания... Вот и рукомойник, все тот же чугунный чайник с щербатым носком, висит на цепи рядом с крыльцом. Он напоминает утку, поджавшую лапы. Сергей слегка подтолкнул «утку», и рукомойник закачался.
Сеновал запомнился громадным, гулким помещением, а на самом деле он оказался маленьким и низеньким. Сена здесь давно не было, а крепкий сенной запах сохранился. Пахло еще сухой пылью и свежими вениками — их зеленые длинные связки развешаны под стропилами.
На гвозде висит серый от пыли дедушкин тулуп. Сергей тронул его, и золотистая пыль заклубилась в косых лучах вечернего солнца, проникнувших через проем в стене. Истлел совсем тулуп, одни лохмотья. Теперь таким не укроешься. А когда-то спал он под дедовым тулупом вместе с Витькой, и было очень хорошо, даже жарко...
Сергей спустился с сеновала, открыл калитку в толстой стене каменной кладки и вышел в огород. Зеленые горы в вечернем освещении стали особенно яркими, приобрели самые разнообразные оттенки: бирюзовый, изумрудный, темно-зеленый. Дальние казались совсем синими. И над горным простором неподвижно висело, заняв чуть ли не полнеба, ослепительно белое кучистое облако. Его края светились нежным золотистым сиянием.
Лязгнуло железо. Сергей оглянулся и увидел Марфушу. Она гремела цепью, спуская в колодец бадью. Стойки ворота тряслись и вздрагивали, как в лихорадке. Марфуша прижимала валок ладонью, стараясь уменьшить его обороты.
«Укрепить надо стойки, пока не выдернуло совсем, — подумал Сергей. — да и колодец осмотреть. Кажется, предстоят саперные работы». И внезапно Сергей почувствовал, что с колодцем связано что-то очень значительное и важное. Давным-давно здесь происходили какие-то события, а он их забыл. Что бы это такое могло быть?
Марфуша посматривала на Сергея лукавыми глазами, и он сказал первое, что пришло в голову:
— Так ты и есть та самая Марфуша? Мама писала о тебе.
— Это я писала, а она диктовала. Ошибок много наделала?
— Не-ет, не заметил. А что?
— На пятерку хотела. Все-таки лейтенанту пишу, еще просмеет...
Сергей представил себе, как курносая пишет письмо под диктовку мамы. Наверное, от усердия даже кончик языка высунула.
— Обязательно на пятерку?
— Я сочинения всегда на пятерки пишу.
— Ты учишься?
— А как же? Теперь мало кто не учится.
— В каком же классе?
— Я не в классе. Я в техникуме. На втором курсе.
— Ого! — Сергей внимательно посмотрел на девушку: вот как, на втором курсе техникума, студентка. А ей всего шестнадцать лет. Прикинул: семь лет до школы, семь лет в школе, два года в техникуме — получалось шестнадцать. Правильно. И Вите, когда он стал красногвардейцем, тоже было шестнадцать. Но как по-разному сложились судьбы молодых людей.
Сам того не замечая, Сергей перешел на «вы».
— А как вам с мамой живется? Не обижает?
Марфуша пожала плечами:
— Меня не очень-то обидишь.
— Значит, вы ее обижаете? — пошутил Сергей.
— Вот уж нисколечко! Мы с вашей мамой ладим хорошо.
Она ловко вылила воду из бадейки в ведро, подняла его, чуть пригнулась набок.
— Я маму вашу очень люблю. Только редко видимся. На работе да в техникуме все.
— Так вы еще и работаете?
— А вы думали? Инструментальный цех. Табельщица.
— Трудновато? — сочувственно спросил Сергей.
— Не легко, конечно.
— Ну и как идут дела?
Марфуша нахмурилась, отвела глаза, сказала:
— Переэкзаменовку на осень заработала...
— Вот как!
— Да уж так... Начальник цеха два месяца на лекции не пускал, вот и получилось... Такой вредный!.. Ну, заговорилась я с вами, а в доме воды ни капли нет!
Марфуша направилась к калитке. Сергей посмотрел ей вслед. Шла Марфуша легко, быстро, хотя ведро было большое, десятилитровое. Ну и девушка — крепкая, вся пышет здоровьем...
Сергей склонился над колодцем. Из глубины несло сырой прохладой. На водной глади виднелся офицерский китель и продолговатое лицо. Блестели освещенные солнцем белокурые волосы, за которые соседские мальчишки в детстве прозвали седым.
Несколько гнилушек, не шевелясь, спокойно торчали рядом с отражением погонов. «Надо осмотреть и подремонтировать», — подумал Сергей, и сразу же в уме вспыхнуло воспоминание. Ну да, все произошло тогда, когда Витя вместе с квартирантом начал ремонтировать колодец. Но почему событию этому придавалась такая таинственность, Сергей не знает даже теперь. Интересно, что они здесь делали? Надо у мамы спросить...
И у Сергея вдруг вспыхнуло острое желание — написать книгу о брате. Собрать материалы, во всем разобраться и — написать! Трудно? Что ж, пусть будет трудно...
Кажется, события начались с того, что учительница Алевтина Федоровна привела к ним, Дунаевым, квартиранта...
Глава 3
«УЧИНЧЕНЧИЦА»
В детстве Сережа не мог правильно произнести слово учительница. Вместо него он говорил смешное и нескладное «учинченчица». Виктор от удивления руками разводил: как можно вместо легкого «учительница» говорить немыслимое «учинченчица».
— Да чего ты, Сережа, в самом-то деле! Ну, скажи — учительница!
— Учинченчица! — легко и свободно выпалил брат.
— Да нет, не так! Учи-тель-ни-ца!
— А я так и говорю.
— Вовсе не так.
— А как?
— Ты говоришь: учин... чен... учин... учин... — силился выговорить мудреное слово Витя и умолкал.
— Ага! — радовался Сережа. — Сам сказать-то не можешь. Тоже мне!
— Наподдаю вот тебе, будешь знать! — сердился Виктор. Появилось это слово года за два до трагических событий 1918 года. Витя учился в приходской школе. Учительница Алевтина Федоровна узнала, что его мать шьет для богатых семей и попросила мальчика проводить к нему домой: хотела перелицевать старое платье... Зашла, за разговорами засиделись до полуночи и с тех пор наведывалась часто. Чем-то ей понравилась и сама Анна Михайловна и ее два не по годам серьезных сына — младший Сережа и старший Витя.
Было Алевтине Федоровне больше тридцати лет. Широкая, костистая, худая, с крупным лицом и грубоватым голосом. Волосы коротко подстрижены, что было совсем необычным в ту пору. Овальные очки в блестящей стальной оправе добавляли строгости еще больше. Первое время Сережа ее побаивался и на всякий случай старался держаться подальше.
Но вот Алевтина Федоровна усаживалась на лавку подле обеденного стола, убирала очки — и строгости как не бывало. Удивленный Сережа видел, как неприступная, строгая «учинченчица» превращалась в обыкновенную женщину — простую, разговорчивую тетю. У нее даже были свои житейские неприятности.
— Представьте себе, Аннушка, какой все-таки подлец этот Шмарин, — начинала она рассказывать. — Я не могу понять, как можно так жестоко относиться к людям. Меня дразнят, как собаку, мой трудовой заработок бросают мне, как нищей бросают подачку!
Анна Михайловна подсаживалась к Алевтине Федоровне, поглаживала плечо и говорила: