Капризы юной леди - Элизабет Вернер

Траудль поняла и его взгляд, и его тон.

– Господин архитектор! – воскликнула она.

– Что прикажете, баронесса?

Траудль подошла к Зигварту. Ее нежная фигурка точно выросла, но в голосе слышались сдержанные слезы.

– Вам кажется неприличным, что я здесь одна в такой поздний час? Не правда ли?

Зигварт, смягчившись, ответил:

– Вы еще очень молоды, баронесса, и не понимаете значения того шага, к которому вас побудили, но Адальберт понимает это, и потому вся ответственность падает на него.

– Он ни к чему не побуждал меня, – воскликнула Траудль, – но я знала, что он хочет умереть, и потому пришла сюда. И если бы даже весь мир осудил меня, я все-таки пришла бы!

– Адальберт! – в ужасе воскликнул Зигварт.

Гунтрам молчал, опустив глаза, и его молчание лучше всяких слов подтвердило слова девушки.

– Простите меня, баронесса, – сказал Зигварт совсем другим тоном. – Мы до такой степени погрязли в этикете и предрассудках, что не можем сразу поверить в свободный и благородный порыв. Я оскорбил вас и могу только умолять простить меня. Вы хотели спасти Адальберта?

– Он говорил, что для него уже нет спасения, что он все равно должен умереть, вот и я хотела умереть вместе с ним.

Герман, очевидно, убедившись в искренности ее слов, почти с угрозой спросил Адальберта:

– И ты мог бы допустить это? Да ведь это было бы преступлением! Но скажи мне, ради бога, почему ты решился на такой отчаянный шаг? Ведь не из-за той же злополучной истории между твоим отцом и мной? Я пришел именно для того, чтобы уладить с тобой это дело.

– Не только из-за этого. Я… нет, я не могу признаться в этом второй раз! Прочти вот это письмо и ты все узнаешь.

Гунтрам бросился в кресло и закрыл лицо руками.

Зигварт подошел к письменному столу. Лежавшие на нем два письма и револьвер доказали ему, насколько серьезно все обстояло. Он вскрыл адресованное ему письмо и, пробежав первые строчки, прошептал, глубоко потрясенный:

– Бедный Адальберт!

Траудль снова подошла к Адальберту, но ее глаза с пробудившейся надеждой устремились на Зигварта, который, медленно складывая письмо, произнес:

– Да, пережить это очень трудно, но, как бы то ни было, ты должен все это вынести.

– Как! Этот позор? Нет, этого не могу. Сегодня вы мне помешали, но не можете же вы в другой раз помешать мне умереть.

– Ты не должен желать смерти. Побольше мужества, Адальберт! Здесь стоит твоя смелая невеста, не желающая расстаться с тобой даже в смерти. Для нее ты обязан жить!

– Не возвращай меня насильно к жизни! – горячо воскликнул Адальберт. – Для меня потеряно все и навсегда.

– Уговорите его, – обратился Зигварт к девушке, – он должен обещать вам отказаться от своего ужасного намерения, а мы попытаемся прийти ему на помощь.

– Адальберт, слышишь, твой друг хочет помочь нам! – В Траудль внезапно пробудилось доверие, и она тихо прибавила: – Мы оба еще так молоды и так хотели бы жить!

Мучительный вздох вырвался из груди Адальберта. Он не верил ни в спасение, ни в помощь, но этот призыв к жизни, звучавший горячей мольбой, нашел доступ к его сердцу.

– Я попытаюсь, – устало проговорил он.

Герман вздохнул свободно и немедленно стал распоряжаться:

– Прежде всего вам не следует дольше оставаться здесь, баронесса, вы должны ехать домой. Скоро десять часов, если вас здесь увидят, могут неправильно истолковать. Не бойтесь, я не оставлю Адальберта одного. Вас ждет экипаж?

– Нет, я пришла пешком.

– Тогда, Адальберт, проводи баронессу до ближайшего экипажа, и пусть она едет домой. Ты вернешься, и мы поговорим о будущем.

Ни Адальберт, ни Траудль не возразили ни слова. Им казалось просто избавлением, что кто-то с твердой волей думал и решал за них. Девушка подошла к Зигварту и молча, но с выражением горячей благодарности, протянула ему обе руки. Он наклонился и почтительно поцеловал их.

Оставшись один, Зигварт снова вынул письмо и медленно прочел его с начала до конца. Все обстояло хуже, чем он думал, Берндт, за помощью к которому он сначала хотел обратиться, оказался главным кредитором на ужасающую по своим размерам сумму. Поэтому ни о каком обращении к нему не могло быть и речи. Морленд? Но тот сердится на своего неуступчивого любимца. Таким образом, оставалось одно – обратиться к Алисе Равенсберг. Зигварт мрачно нахмурился. Графиня, разумеется, могла помочь, что значила для нее эта сумма? Она тратила больше на свои капризы, и Герман знал, что не встретил бы отказа. Но тогда он снова окажется в этом заколдованном кругу, опасность которого слишком хорошо понимал. Нет, необходимо найти другой путь. В это время вернулся Адальберт и, сбросив пальто и шляпу, сел на стул.

– Траудль поехала домой, – сказал он. – Равенсбергский дворец недалеко отсюда, благодарю тебя, что ты успокоил ее. А теперь мы с тобой можем обсудить все более трезво.

Это был опять прежний тон мрачной безнадежности. Только теперь Зигварт увидел, что сделали из его друга эти последние ужасные дни. Лицо Адальберта осунулось от пережитых им душевных мук. Когда-то Зигварт желал, чтобы судьба хорошенько встряхнула этого человека и заставила его опомниться, но встряска оказалась слишком сильной, и молодой человек, избалованный жизнью, надломился под ее гнетом.

– Нам надо прежде всего объясниться начистоту, – сказал Зигварт, – ответь мне на один вопрос: сознался ли тебе отец в… том деле?

– Да. Я тогда не знал, что он тяжело болен, и был к нему безжалостен. На обратном пути из Берлина мы расстались. Мне необходимо было спешить на маневры, а после них меня вызвали к нему, уже умиравшему. В последние дни он сильно страдал, и ни о каких объяснениях не могло быть и речи. Самое худшее, что о положении его дел я узнал только после его смерти.

– И он ушел из мира, как «честный» человек, оставив тебе всю тяжесть позора и отчаяния? Но будь спокоен, никто и никогда не узнает, что сделал мне твой отец, и ты за это не поплатишься. Я не буду обвинять его, тем более что у меня нет доказательств. А теперь мы уничтожим этих свидетелей тяжелых минут. – Зигварт взял револьвер со взведенным курком и, разрядив его, положил в карман, а потом взялся за письма. – Письмо к баронессе Гельфенштейн уже не нужно, адресованное мне я прочел, а потому уничтожим оба.

Он подошел к камину, где по красным углям пробегало еще синеватое пламя, и бросил в него письма. Они ярко вспыхнули и через минуту превратились в пепел.

– Что ты делаешь? – воскликнул Адальберт.

– Спасаю твою честь, ведь в обоих письмах заключалось признание.

– Это не спасет ни тебя, ни меня от необходимости отвечать на вопросы… особенно после твоего успеха.